Почтальон всегда звонит дважды. Двойная страховка. Серенада. Растратчик. Бабочка. Рассказы
Шрифт:
— Тоже не проблема, сделаем. И зритель поверит. Вот, послушайте!
Мне вдруг вспомнилось, как я стоял у аrrоуо, слушал свой собственный голос, возвращавшийся издалека, и я понял, что выход найден.
— Там, где я пою у костра вторую песню, ну эту, «Домик в горах», можно сделать маленькую вставку. Покажем героя, поющего в горах. Голос его возвращается, как эхо. Его это удивляет, нравится ему. И он начинает пробовать дальше, играет голосом, я вот он уже поет дуэт сам с собой, а потом, возможно, и трио. Хлопот тут немного, сущие пустяки. Но публика оценит. Да и эпизод в буране ничего сложного не представляет. Его собственный голос возвращается с гор и словно ведет его с овцами к дому. Ведь в такое вполне можно поверить, разве нет? И что тут сложного?
— Этого
Все это время звукорежиссер сидел с сонным, отсутствующим видом. Внезапно он вскочил и начал делать пометки на листке бумаги.
— Это можно.
— Даже если и можно, толку чуть. Не вижу ничего хорошего.
— Вы будете меня учить, что такое хорошо и что плохо?
— Да, я! Раз я говорю, значит, так оно и есть.
Надо сказать, что технический персонал студии резко отличается от всех остальных. Эти люди свое дело знают и не очень-то прислушиваются к разным там режиссерам и продюсерам.
— Вы купили десять тысяч футов прекрасной пленки с изумительным снегопадом, мне красивее в жизни видеть не доводилось, и что вы с ними делаете? Вырезаете футов четыреста — и на свалку. Да это преступление, обращаться так с таким материалом! А сценарий выстроен настолько погано, что эти футы никак в него не воткнешь. Парень прав — есть только один выход. Так что послушайте лучше его и сделайте, как он говорит, и все будет о'кей. Вставим несколько крупняков, потом несколько общих планов с этим стадом, растянувшимся на мили, покажем, как оно пробирается там, в снегу, а под конец дадим крупняк ранчо — это они уже на подходе к дому. И идея с литаврами просто отличная. В их звуке есть торжество, а это как раз и надо. Что касается эха в «Домике в горах», это для меня не проблема, сделаем. Вообще все о'кей. Вам представился уникальный шанс сделать эпическую картину, иначе она останется тем, чем есть, — бездарной дешевкой, недостойной просмотра даже в сортире. Так что не упускайте этот шанс.
— Эпическую! Всю жизнь только и мечтал, что снять эпическую картину!
— Тогда вот вам и случай.
— Ладно, поступим так, как он говорит. Дайте знать, когда будет что смотреть.
И вот мы со звукорежиссером и монтажером приступили к работе. Когда я говорю «работа», я имею в виду действительно работу. С утра до ночи и с ночи до утра мы кромсали части, писали звук, монтировали их, резали, склеивали, потом все начиналось сначала. Тем не менее через пару недель все было готово. Устроили новый просмотр, на этот раз уже в городе, на который пригласили газетчиков. Публика аплодировала и свистела, всячески выражая свое одобрение. Наутро «Таймс» назвала «Овечек» одной из самых жизненных, честных и трогательных картин, когда-либо снятых в Голливуде. О Джоне Говарде Шарпе там было написано следующее: «… Новичок в кинематографе, он легко вытащил картину, превратив свою роль в материал для звезды, так, во всяком случае, нам показалось. Он умеет играть, умеет петь и, несомненно, наделен той неуловимой je-ne-sais-quoi [58] , которая делает звезду. Он, безусловно, заслуживает самого пристального внимания».
58
Загадочностью (фр)
На следующее утро ко мне начали являться посетители: человек восемь предложили мне купить машину, двое — вложить деньги под проценты, один пригласил спеть на чьем-то бенефисе и еще один — дать интервью для модного журнала. За вечер я умудрился стать голливудской знаменитостью. Днем, едва я пришел на студию, раздался телефонный звонок, и меня пригласили в офис мистера Голда, президента компании. Там уже сидели Зискин и еще один продюсер по имени Ландон. Обращались со мной словно с каким-нибудь герцогом Виндзорским. Получалось, что вовсе не надо ждать, пока Зискин получит сценарий. Я могу с ходу включиться в другую работу, съемки уже начались. На эту роль хотели пригласить Джона Чарлза Томаса, но тот оказался
Я ответил, что рад столь высокой оценке моей деятельности, и вообще все прекрасно, и можно жить и трудиться дальше, только сперва желательно договориться о деньгах. Они весело переглянулись и спросили, что я имею в виду. У нас же уже есть контракт, по которому мне, человеку, недавно попавшему в кино, платят вполне прилично.
— Да, такой контракт был, мистер Голд.
— Не только был, он и есть.
— Однако сегодня срок его истекает.
— Где контракт, Зискин?
— Он ангажирован нами на пять лет, мистер Голд, ровно на пять с момента подписания договора. С оптацией через каждые полгода, как и все наши молодые таланты. С вполне приличной прибавкой, двести пятьдесят, кажется, всякий раз, когда мы продлеваем контракт. Прекрасный, крайне выгодный для вас контракт, мистер Шарп, и я, надо сказать, удивлен вашей реакцией. Подобных заявлений позволять себе нельзя, особенно если вы начинающий. В кино это вас ни к чему хорошему не приведет.
— Покажите мне этот контракт.
Они послали за ним, и вскоре явилась секретарша, и Голд, взглянув в бумагу, ткнул пальцем в сумму и протянул мне:
— Вот, видите?
— Да, вижу. Все, кроме подписи.
— Это копия из дела.
— Не морочьте мне голову. Я никаких контрактов не подписывал. Возможно, вы только собираетесь предложить мне подписать этот контракт. Но у меня есть другой, подписанный, и срок его истекает уже сегодня.
Я выудил бумажку, которую удалось выбить из Зискина в ту ночь в гримерной. Голд начал орать на Зискина, Зискин — на секретаршу.
— Да, мистер Зискин, этот контракт проходил у нас больше месяца назад, но вы сами дали строгие указания ничего не подписывать до получения личного вашего одобрения, и он пролежал все это время в офисе, у вас на столе. Я вам напоминала, но…
— Я был занят. Мы монтировали «Любовь есть любовь».
Секретарша вышла, Зискин тоже. Ландон сидел с кислой миной. Голд забарабанил пальцами по столу.
— О'кей, так и быть. Хотите, чтоб вам прибавили, ладно. Думаю, малость наскребем. И знаете, как мы поступим? Никаких новых контрактов. Сейчас вы подпишете этот, вот здесь, и мы тут же его продлим и прибавим вам, таким образом, тысячу двести пятьдесят. Что толку спорить о какой-то сотне-другой долларов? И прямо с завтрашнего дня можете приступать к работе с мистером Ландоном. А теперь вам лучше спуститься в костюмерную, там снимут мерку для костюмов, чтоб можно было начать не откладывая.
— Боюсь, этой суммы будет недостаточно, мистер Голд.
— Почему нет?
— Предпочитаю оплату за каждую картину в отдельности.
— Ладно. Так… посмотрим. Согласно данному договору, рассчитанному на шесть недель, за каждую картину вы получаете где-то по семь с половиной тысяч. Не далее как сегодня утром я подписал несколько аналогичных контрактов, предусматривающих соответствующие оптации.
— Нет, боюсь, и это не пройдет.
— На что вы, черт возьми, намекаете?
— Я хочу по пятьдесят тысяч за каждую картину без всяких оптации. Я согласен работать, но хочу, чтоб по каждой картине существовал отдельный договор. За эту извольте пятьдесят тысяч, а там посмотрим, как дело пойдет.
— Слишком уж вы расчетливы, как я погляжу.
— Послушайте, я, конечно, здесь недавно, но уже смекнул, что к чему. И знаю, сколько вы платите. Знаю, что пятьдесят тысяч — нормальная сумма. Тоже, впрочем, не такая большая, но вы сами сказали: я здесь новичок и мне следует умерить аппетиты.
Ландон поднялся и двинулся к выходу, бросив через плечо:
— Пойду распоряжусь, чтоб декорациями сейчас не занимались. Подожду Томаса, ничего страшного. А если его заполучить не удастся, возьму Тиббетта, а если и его не получится — любого другого актера и отдельно запишу звук. Но будь я проклят, если отдам пятьдесят кусков этому ничтожеству!