Почти серьезно... [с иллюстрациями автора, редакция 1995 г.]
Шрифт:
Интересно, что репризу с японской бутылкой мы придумали в Париже, а впервые показали на манеже в Туле.
В этой репризе «Увеличитель» маленькие предметы превращаются в огромные. Кладем маленькую расческу, вытаскиваем полуметровую. Положим обычную зажигалку — вытаскиваем громадную. В конце репризы брали четвертинку водки, закладывали в наш «увеличитель» и доставали оттуда японскую бутыль. Это вызывало взрыв смеха.
У нас немало и трюкового реквизита. Придумать трюк легче, чем разработать его технику. Помню, как мы бились над приспособлением для табуретки, с которой
Реквизит в основном делал Миша. Порой наша гардеробная напоминала слесарную мастерскую. Мой партнер, склонившись над тисками, постоянно что-то мастерил. Помогали нам советом и товарищи по работе, инженеры, техники.
С реквизитом всегда много мороки. Взять, к примеру, обыкновенную тросточку. Давно уже прошла мода ходить по улице с тросточкой. А в цирке она осталась. Все началось с комедий Чаплина. Тогда в цирке многие клоуны, работавшие под Чаплина, ходили, как и он, с тросточками. Желание работать с ней понятно: ею можно помахивать, грозить, стукнуть партнера, зацепить его за шею или за ногу.
Мне рассказывали, что некоторые клоуны пользовались особенными тросточками, которые прыгали. Если с силой опереться на такую тросточку, согнуть дугой и умело выпустить из рук, она могла «прыгнуть» вверх и, описав в воздухе дугу, снова попасть в руки. Это была Мишина мечта. Сколько ни ходили мы с ним по рынкам, магазинам, барахолкам, сколько ни расспрашивали знакомых, такой тросточки не нашли. Только в Австралии нам удалось найти подходящую тросточку из особого бамбука. Правда, она, к сожалению, не прыгает.
Это была Мишина мечта.
Сейчас у нас девять ящиков багажа. В них реквизита на сорок реприз. Для каждой вещи свое место. Бутафорское бревно, деревянный нож, «увеличитель», кирпичи из пенопласта, резиновые гири, пистолеты, змейка, ведра, тросточки, плюшевые собаки и десятки других предметов. А в отдельном ящике лежат всякие смешные вещи, которые ждут, чтобы мы придумали для них репризы.
Лошадь, которая смеется
На роль Деда Мороза в цирк пригласили известного артиста эстрады. Перед генеральным «прогоном» режиссеру пришла мысль: пусть Дед Мороз выезжает на манеж верхом на лошади. Артист испугался и начал протестовать. Но его успокоили, заверив, что лошадь дадут самую смирную.
Когда же он выехал и крикнул в зал: «Здравствуйте, ребята!», мы, клоуны, выстроившиеся в ряд, рявкнули:
— Здравия желаем Дед Мороз!
Перепуганная лошадь встала на дыбы, а Дед Мороз с воплем плюхнулся на опилки. Его унесли с манежа с оторванной бородой и сломанным посохом. К счастью, артист не пострадал. Однако категорически заявил, что ни за какие деньги больше на
Бегут по кругу манежа лошади. Все красивые, ухоженные, одинаковой масти — одна к одной. А в центре манежа стоит старый человек с шамбарьером в руке.
— Старейший артист цирка — Николай Акимович Никитин! — торжественно объявлял Буше его выход.
Публика всегда встречала артиста аплодисментами.
Николай Никитин — приемный сын знаменитого в свое время Акима Никитина — одного из создателей русского цирка.
Все к нему относились с уважением, почитанием, а многие перед ним робели. Почему робели — непонятно. Может быть, это осталось еще от тех времен, когда он сам владел цирком в Москве.
В молодости Николай Акимович выступал как соло-жонглер на лошади. (Впоследствии он этот номер передал Николаю Ольховикову.) Я номера не видел, не застал. Но один старый артист с восхищением рассказывал мне:
— Понимаешь, работал Никитин поразительно. И что любопытно — трюков-то у него сногсшибательных не было. Но какой артист! Выйдет на манеж, постоит секунду, посмотрит в зал, сделает легкий поклон публике — и аплодисменты. Так держался, такое у него обаяние, просто удивительно! Это от бога…
Я же застал Никитина (занимался в то время в студии), когда он, как у нас говорят, «работал конюшню».
Среднего роста, сутуловатый, седые волосы гладко зачесаны назад, типичное русское лицо.
Почти бесцветные, наверное, в молодости были голубые, глаза. На манеж выходил в ярко-синем пиджаке, бриджах и черных лаковых сапогах. Белый шелковый галстук закалывал булавкой с крупным бриллиантом.
Помню, спрашивали у него:
— Николай Акимович, брильянт-то настоящий?
А он посмотрит сурово и ответит басом:
— Поддельные носят только конюхи.
Перед концом его номера выводили лошадь, а инспектор громко объявлял:
— Лошадь, которая смеется!
И лошадь смеялась: выгибала шею, скалила зубы, а в оркестре в это время играли старый фокстрот «Смеющийся саксофон».
Перед выходом на манеж Николай Акимович обычно стоял за занавесом, сгорбившись, держа шамбарьер в левой руке. Как только его номер объявляли, он выпрямлялся, подтягивался, вскидывал вверх голову, молодея на глазах, и твердой походкой шел на манеж.
Иногда Никитин смотрел нашу с Мишей работу. Я часто видел его стоящим в проходе с бесстрастным лицом, с чуть-чуть выпяченной вперед нижней губой. И никогда не мог понять, нравится ему то, что мы делаем, или нет.
— Тебе, Егор, коверным нужно работать, — сказал он мне как-то во дворе цирка.
— Не Егор он, а Юрий, — поправили Никитина.
— Русский он! Егор! — сказал он, как отрезал, и пошел дальше.
Мне всегда казалось, что он живет в основном прошлым.
Когда он, ссутулившись, шел с сумкой по двору, кто-нибудь спрашивал его: