Почти вся жизнь
Шрифт:
С первых же слов приказа Абатуров почувствовал удивительное спокойствие. Он слушал приказ так, словно и раньше знал его и теперь заинтересован только тем, сколько у него будет тяжелой и противотанковой артиллерии, и тем, что батальону придаются танки и «катюши».
Командир полка приказал немедленно приступить к смене боевых порядков. Абатуров встал вместе со всеми и, хотя чувствовал, что все взгляды обращены на него, не смог изменить выражения лица, казавшегося сейчас холодным и даже надменным. Командир полка подозвал его:
— Ну что, доволен?
— Будет исполнено, товарищ
Командир полка засмеялся: Абатуров ответил невпопад.
Он зашел в штабную избу, крикнул Бухарцева. Здесь все уже пришло в движение. Писаря сворачивали карты; машинистка стояла у окна, ожидая сигнала грузить вещи; два бойца сматывали связь.
— Поздравляю, поздравляю! — крикнул на ходу Абатурову оперативный дежурный.
На мгновение Абатурову стало грустно, как всегда бывает перед переменой жизни.
Бухарцев был уже вполне в курсе дела.
— Где ж теперь КП будет? — спросил он.
— На прежнем месте, — ответил Абатуров и прибавил: — Туда и Верестов прибудет, и танкисты.
— Майор Верестов? — осведомился Бухарцев, делая ударение на слове «майор».
— Ну да, командовать артиллерией.
— В подчинение к нам? — В голосе Бухарцева чувствовалась едва сдерживаемая гордость. — А танки какие?
— КВ.
— Годится, — одобрительно заметил Бухарцев.
К ним подошел Крутояров.
— Вот и сбылась твоя мечта, — сказал он, как показалось Абатурову, сухо.
— Послушай, — сказал Абатуров, — наш разговор… — Он чувствовал, что говорит, словно извиняясь, и стыдился этого.
Крутояров прервал его.
— Нет, ты, наверное, прав, — сказал он. — Для себя. Ну… ни пуха ни пера! Желаю тебе… найти Наташу а Грачах.
Той же дорогой Абатуров и Бухарцев возвращались в батальон. Лунный свет словно прибрал растрепанную оттепелью дорогу. Воздух еще оставался прелым, но незимняя, знобящая сырость исчезла. Небо стало спокойным и звездным. Оттуда, из этой великолепной черно-золотой глубины, веяло желанным холодом.
2
Армия наступала. Огромные массы людей находились в непрерывном движении на запад. И лишь батальон, которым командовал Абатуров, вот уже четыре дня в этом движении не участвовал.
Эти четыре дня Абатуров трудился не только над тем, чтобы подорвать вражеские силы в Грачах, но и над тем, чтобы противостоять возможному прорыву немцев с юга на помощь осажденным.
Тайно от гитлеровцев шло строительство траншей и щелей, в специальных укрытиях устанавливались противотанковые ружья и пушки фронтом на юг.
Абатуров знал, что люди в душе не сочувствуют его плану: все это строительство словно возвращало их к долгим дням обороны.
Казалось, сама жизнь опровергает абатуровский план: за четыре дня немцы не только не сделали попыток помочь осажденному гарнизону, но было совершенно очевидно, что в Грачах и не ждут этой помощи. Ежедневно фашисты предпринимали попытки вырваться из окружения. И все же Абатуров по-прежнему продолжал требовать от людей своего батальона самого тщательного выполнения намеченной им обороны.
Сейчас Абатуров задавал себе один вопрос: неужели именно сейчас он совершит ошибку и не сможет
Абатуров находился в своей землянке, когда вошел Лобовиков. По его озабоченному лицу Абатуров догадался, что случилось нечто необычное.
— Что, комиссар? — спросил Абатуров.
— Алексей Петрович, — взволнованно доложил Лобовиков, — немец, перебежчик из Грачей. Как прикажешь?
— Немедленно ко мне.
Лобовиков открыл дверь, и Абатуров увидел старшего сержанта Яковлева в буром от болотной грязи, обледенелом маскхалате и за ним немца в башлыке, спущенном на уши поверх солдатской каски. Руки он держал за спиной. Лицо было до крайности утомленное и во многих местах поцарапанное. За немцем следовал автоматчик, фамилии которого Абатуров не помнил.
— Расскажите, Яковлев, как было дело, — обратился Абатуров к сержанту.
— А значит, так, — начал Яковлев. — Отделение было в секрете. Тишина, и никто не курит, товарищ капитан. Вдруг слышим, кто-то царапается. В общем — шорох. По слуху — пушной зверь, но понимаем, что, кроме немца, быть никого не может. Принимаю решение, так как имеется ваш приказ, чтобы «языка» взять, и совесть имею: за четверо суток ни одного живого немца. Приняв решение, ползу в чащу. Но шуму не делаю. Слышу шорох — и к земле прижимаюсь. Опять ползу. Опять слышу шорох. И вот он идет. Руки подняты. Руки подняты, а идет. Его лес по морде хлещет, а он мне навстречу идет, и руки подняты. Ну, я личное оружие вскинул. Он шаг сделал, остановился, и слышу: «Рус, не стреляй, рус, не стреляй, я к тебе иду». Говорю шепотом: «Подходи, стрелять не буду. Только смотри, ежели что». Подошел. Командую: «Ложись!» Ложится. Командую: «Ползи до меня!» Ползет до меня. Ползу до секрета, он впереди. Ну, в секрете я его обыскал. В карманах ни соринки, товарищ капитан. А он лицо закрыл, плачет, потом говорит: «Я к тебе, рус, шел, помни это, рус». Я приказ помню — разговору с ним не веду. Ушел на КП, товарищ капитан, за себя оставил Чукалова. Хороший паренек, товарищ капитан. Вы ему младшего сержанта присвоили. Он…
— Хорошо, хорошо, Яковлев, — прервал его Абатуров. — Выражаю вам благодарность…
— Служу Советскому Союзу! — четко сказал сержант.
— Вы можете идти. И вы тоже идите, — сказал Абатуров автоматчику. Когда все вышли, он обратился к Лобовикову: — Допрашивай, я послушаю.
Лобовиков кивнул головой и быстро спросил перебежчика:
— По-русски говорить можете?
— По-русски не говорю, — сказал немец. Он говорил тихо, с усилием произнося каждое слово.
— Ну что ж, будем говорить по-немецки, — вздохнул Лобовиков. — Имя, фамилия?
— Ганс Рехт.
— Часть?
— Первая рота второго батальона. — Затем перебежчик назвал номер полка и дивизии.
Лобовиков взглянул на Абатурова. Номер части был правилен.
— Воинское звание?
— Солдат.
— Сколько лет служите?
— Три года.
— Даже до ефрейтора не дослужились? — вмешался Абатуров. Немец пожал плечами. — Продолжай, — сказал Абатуров Лобовикову.
— При каких обстоятельствах были взяты в плен?
На лице немца выразилось удивление.