Под гнетом окружающего
Шрифт:
— Не знаю, для кого и для чего вы мучились, но вы сами гнали меня изъ своего дома, — холодно отвчала дочь.
— И это дочь, это дочь матери говоритъ! — восклицала мать. — Стыдись! стыдись! у самой дти будутъ, тогда узнаешь, каково материнскому сердцу такія слова слышать… Не гнала я никого изъ васъ, а если что сказалось когда сгоряча, такъ вы снести должны были, снести. Покорности, покорности въ васъ нтъ. Вы меня въ гробъ уложите!..
— Я затмъ и узжаю, чтобы вамъ меньше непріятностей пришлось отъ меня видть…
— Да я разв ропщу?.. Разв мн легче, что ты на чужой сторон погибать будешь?.. Ночей не буду
— Не говорите объ отц. И онъ бжалъ отъ васъ, какъ бгу я, — сурово замтила Лизавета Николаевна. — Въ чужихъ углахъ жить не весело, чужой хлбъ сть не сладко, и если люди бгутъ отъ своего дома, отъ своего хлба, значить, имъ тошно стало на родин.
Дарья Власьевна расплакалась.
— Богъ тебя накажетъ, Богъ накажетъ! — всхлипывала она. — Ты бы лучше повинилась во всемъ матери, если что сдлала… Ты не думаешь ли въ Петербург-то Михаила Александровича встртить?.. Не встртишь, матушка!.. А если бы ты съ матерью-то откровенна была, такъ дло-то мать и уладила бы. Не дали бы ему ухать-то!.. Ты мн скажи, до чего дло-то между вами дошло?.. Вдь я знаю вашу сестру, опаски у васъ нтъ… И сама я была молода, мало ли чего бываетъ въ молодости, однако, отецъ-то твой не отвертлся отъ меня.
Лизавета Николаевна съ отвращеніемъ отвернулась отъ матери. Между ними не существовало никакой привязанности, ихъ не связывали даже т теплыя воспоминанія, ради которыхъ многое прощается человку, ради которыхъ Лизавета Николаевна любила и жалла своего отца… Иногда мать вела разговоры въ другомъ тон и совтовала дочери прибрать тетку въ Петербург къ рукамъ.
— Покорна будь, покорна будь! — наставляла мать. — Пусть она духовную сдлаетъ въ нашу ползу… Не давай чужимъ-то въ домъ къ ней втираться. Люди рады чужое добро захватить. Словно вороны на падаль на деньги-то слетаются… А ты дло-то осмотрительно веди… Для своей семьи будешь добро длать…
Дочь молча сидла, пропуская мимо ушей эти наставленія. Ей были противны рчи матери, во, въ то же время, она спрашивала себя: «Да я-то чмъ лучше ея? Только разв тмъ, что ни съ кмъ не ругаюсь. Она ничего путнаго не длаетъ, да вдь и я ничего не длала. Она крестьянъ ругала, да на ихъ деньги жила; я тоже бранила ее, а одвалась, пила, ла на ея счетъ, еще капризничала, что худо кормятъ. Все то же… Прошло бы еще лтъ восемь, девять, такъ никто и не отличилъ бы насъ другъ отъ друга…»
Время быстро приближалось въ отъзду. Однажды графиня снова прислала экипажъ за Лизаветой Николаевной. Та ршилась създить въ Приволье, гд, какъ она знала, не было уже Михаила Александровича. Съ Привольемъ у молодой двушки были связаны лучшія воспоминанія въ жизни; правда, они значительно ослабли въ послднее время вслдствіе горькихъ событій. Но все же ей хотлось, можетъ-быть, въ послдній разъ, взглянуть на эти мста, гд ей былъ знакомъ каждый кустъ, была извстна каждая тропинка; ей хотлось даже взглянуть на графиню, которую Лиза не обвиняла и не могла обвинять ни въ чемъ и попрежнему любила той ровною и немного холодною любовью, какою и можно любить подобныхъ графин женщинъ. Когда Лиза явилась въ кабинетъ старухи, та чуть не вскрикнула отъ удивленія, такъ измнилась въ послднее время Лиза; она похудла, держалась пряме прежняго, ступала тверже, даже, какъ-будто, выросла; на ея лиц
— Какъ вы измнились, дитя, — ласково произнесла графиня. — Мы такъ давно не видались. Я соскучилась о васъ…
— Я была нездорова, — отвтила Баскакова.
Графиня творила въ этотъ день особенно ласково, особенно мягко, какъ говорятъ съ больными или страдающими людьми. Въ ея кабинет царствовала тишина, распространялся на вс предметы мягкій и таинственный полусвтъ, вяло тмъ миромъ и покоемъ, которые такъ любила Лиза въ былые дни. Ей и теперь было и грустно, и сладко отдохнуть въ игомъ затишь.
— Но теперь, надюсь, вы здоровы? — заботливо спрашивала графиня, всматриваясь въ лицо молодой двушки и любуясь серьезностью и осмысленностью его выраженія.
— Здорова и даже собираюсь на-дняхъ ухать въ Петербургъ… Я пріхала проститься съ вами.
— Въ Петербургъ? — повторила съ разстановкой графиня и еще пристальне стала всматриваться въ лицо молодой двушка. Брови старухи успли немного сдвинуться; въ ея голов промелькнула мысль, что молодая двушка и ея племянникъ могли условиться встртить другъ друга въ столиц.
— Скажите, что вамъ вздумалось хать туда? — спросила она, не спуская пытливыхъ глазъ съ Лизы.
— Хочу поучиться и пріискать работы…
— Я думаю, работы у васъ нашлось бы довольно и дома…
— О да, но здсь мн тяжело жить. Вы знаете, какая жизнь идетъ у насъ въ семь,- откровенно и просто сказала Баскакова.
Графиню поразилъ этотъ искренній и, попрежнему, мягкій тонъ Лизы. Старуха не знала, что заключить: если эта двушка знаетъ, что она, графиня, противилась ея браку, то она должна сердиться; если она не знаетъ этого, то почему она считаетъ нужнымъ, и какъ можетъ скрывать съ такой наружной невинностью свои истинныя цли и маскировать причину своего отъзда? Эту загадку графиня ршилась разъяснить.
— Я слышала, что Мишель хочетъ на васъ жениться? — неожиданно спросила она, устремляя глаза на юную собесдницу.
— Да, но я ему отказала, — коротко произнесла Лиза, слегка блдня.
Ни искренность тона, ни внезапная блдность не ускользнули отъ зоркихъ глазъ старухи.
— Отказали? — съ удивленіемъ спросила она.
— Да.
Графиня, несмотря на свою постоянную сдержанность, въ волненіи встала и начала тихо ходить по комнат. Въ ея голов носились такія мысли, которыхъ она не могла привести въ порядокъ. Сначала ей показалось, что Лиза, вроятно, узнала ея мнніе насчетъ этой предполагаемой женитьбы племянника и отказала жениху во имя своей покорности вол благодтельницы.
— Онъ говорилъ вамъ о моемъ разговор съ нимъ по поводу этого брака? — спросила старуха, останавливаясь посредин комнаты.
— Я даже не знала, что вамъ извстны его намренія, — отвтила Лиза: ее уже начиналъ волновать этотъ допросъ.
Графиня снова продолжала ходить по кабинету.
— Значитъ, вы его не любили? — остановилась она черезъ минуту передъ Лизаветой Николаевной.
— Графиня! — умоляющимъ голосомъ воскликнула молодая двушка, вся блдная, трепещущая, съ крупными слезами на глазахъ. — Есть вещи, о которыхъ тяжело говорить даже… даже съ матерью!.. Я только потому и ршилась пріхать къ вамъ, что вамъ ничего неизвстно.