Под грушевым деревом
Шрифт:
Андрей вошел в дом. Тяжелый запах пошатнул его. Желудок дернулся, но Андрей удержал то немногое, что могло в нем быть. А когда-то тут пахло грушами. Бабушка запекала их, варила повидло и компот. Желудок снова скрутил спазм, Андрей вышел во двор. Он открыл колонку и напился прохладной воды, умылся и зачем-то полил из ладоней сгоревший на солнце куст бархатцев.
Андрей снова вошел в дом. Половицы выкрашенного бурой краской пола мерно скрипели под осторожными шагами Андрея. В комнате было чисто, бабушкино кресло продавлено, словно она только что встала с него. Старый будильник молчал. Андрей прошел на кухню –
Дверь в кладовую была плотно закрыта. Бабушка там хранила муку и отраву для крыс. Андрей дернул на себя дверь. Темнота и запах сдавили грудь. Он несколько минут постоял в дверях, пытаясь привыкнуть. Оглядел полки – стеклянные банки, жестянки от печенья, оберточная бумага, коробки от всего на свете громоздились тут. На полу в большой кастрюле, Андрей знал, хранилась мука. А рядом в углу лежало что-то темное. Оно не двигалось, но Андрей почувствовал какое-то шевеление. Он понимал, что ничего хорошего там не увидит, но зачем-то достал зажигалку из заднего кармана и чиркнул ей. Искра тут же погасла. Андрей потряс и снова чиркнул. Язычок пламени заметался, ловя кислород в затхлом воздухе.
Андрей поднес слабый огонек к темному углу. Старая кошка Ночка застыла, словно на середине кувырка. Шерсть бурыми клоками свисала с тонкой серой кожи. Пасть была открыта в дурном оскале, будто кто-то потянул Ночку за усы. Наверное, в похоронной суете ее заперли в кладовой и забыли. Андрей вгляделся в неспокойную морду и снова почувствовал это шевеление. Тонкий белый червяк копошился в уголке открытого рта Ночки. Андрей отшатнулся и ударился затылком об полку. Стеклянные банки задрожали. В глазах потемнело. Только не здесь, не на Ночку.
Он выбежал на улицу. Упал на колени и дернулся всем телом. Изо рта полилась вода. Желудок все сжимался и толкался, из глаз текли слезы. Андрей вытер лицо и всмотрелся в маленькие розовые кусочки на сырой земле. Он опять не смог.
***
Андрей сидел под грушевым деревом, шептал «Всецарицу» и смотрел на холмик сухой земли с букетом оранжевых бархатцев из соседнего палисадника. С Леной обязательно все будет хорошо.
Человек у окна
Один из самых холодных дней выдался в день освобождения Алексея. Воздух хрустел, прорезаясь сквозь бессмысленные слои одежды. Подошвы дерматиновых ботинок утопали в белом песке.
Он не был дома десять лет, но помнил каждый пригорок и каждое дерево. Помнил покосившийся домик бабы Шуры, жива ли она? Помнил железный гараж Максима Ивановича, в нем когда-то стоял ржавый «Урал». На месте пустыря теперь возводят дом, большой и бестолковый. Школу обнесли забором. От кого отгородились?
Алексей хрустко ступал по такой знакомой и такой чужой улице. Пограничная. Граница между было и стало. Было жарко и липко, когда Алексея забрали в промозглый одинокий край. Стало холодно и сухо.
Алексей закурил. Горький воздух обжег горло, заставил откашляться и выбросить сигарету в сухой снег. Еще целый блок таких в пакете, вместе с клетчатой шведкой, двумя парами носков и рабочими рукавицами. Алексей научился неплохо строчить. Отцу бы пригодились в хозяйстве, если бы не помер два года назад.
Все сложнее становилось идти.
Сойдя с поезда, Алексей двинулся на кладбище. Отыскал – рядом с мамой. Посидел он у могилки, рассказал, как жил, как исправлялся. Выпил за упокой. Когда чекушка опустела, он приложился лбом к ледяному мрамору, перекрестился, даст Бог свидятся еще на том свете. Ноги сами понесли вглубь кладбища. Свои-то с краю, третья улица от входа. А те двое в глубине, в низине.
Он сразу их узнал. Может, тела их уже изъедены червями, но Алексея они ни на минуту не покидали. Чистил ли он снег, строчил ли рукавицы, курил ли, пил ли чай, рядом все время стояли две тени. Одна маленькая, едва доставала до пупка, вторая – могучая, с тяжелым взглядом. Не раз Алексей задавался вопросом, почему этот гигант не одолел его, сухого и жилистого. Почему не выбил нож, не воткнул его в горло, чтобы навсегда избавить белый свет от пропащей души? Так и смотрели на него с укоризной.
Чем ближе Алексей подходил к дому, тем быстрее разгонялась кровь. Снял перчатки, руки обожгло. Улица темная, с кругами желтого света у каждого двора. Собака залаяла – знакомые визгливые нотки. Неужто Тошка еще живой? Алексей подкрался на полусогнутых к штакетинам палисадника. Из сугробов торчали голые палки с шипами. То ли калина, то ли рябина. Куда делась яблоня, что сладко пахла весной, созывая пчел из местных пасек?
Тошка рвал цепь. Помнит.
Плотные шторы на окнах скрывали то, как все переменилось. Лавка у калитки новая, со спинкой. Ее почистили от снега еще днем. Едва заметный слой белых пылинок покрывал сейчас зеленые доски. Алексей вдохнул колючий воздух, грудь сдавило. Он гулко сел, достал сигареты. На снег упал листочек, пароль от карточки. Алексей аккуратно сложил его во внутренний карман.
Послышался голос. Басовитый, знакомый. Был у него друг. Генка Лаптин. Они как-то прогуливали школу, стащили соседскую курицу, решили на костре пожарить. Порешили ее генкиным перочинным ножом, не с первого раза, кровожадно и неумело.
Снова голос. Точно Генка.
Алексей сидел с сигаретой в зубах, забыл поджечь. Выбросил. Тамара гостей позвала? На нее это не похоже. Она любила Новый год в семейном кругу отмечать. Последние письма как раз под праздники были. Писала, что Николашка в Краснодаре, рядышком, служит. Они с Тосенькой вдвоем отмечают, а первого бабу Нюру проведают.
Попробовал открыть калитку. Заперта на ключ. Никогда не запирались. Тошка снова завопил. Дверь отворилась, в прямоугольнике яркого света показалась длинная фигура. Генкина. Он постоял, прикрикнул на Тошку, тот замолчал. «Детвора, наверно», – сказал он в дом и закрыл дверь.
Алексей расслабил шарф, давая воздуху место. Когда отдышался, перелез через забор, там, где штакетина уже десять лет как сломана. Подошел к Тошке. Узнал поганец, руки стал лизать шершавым языком. Алексей заглянул в окно на кухне, самое большое. За тонкими гардинами Тамара разделывала селедку. На голове кудряшки, такие же, как в юности, когда они только познакомились. Химия называлась.