Под колёсами
Шрифт:
– На рыбалку, бы мне сходить в каникулы, как прежде. Можно?
– Если выдержал – безусловно, можно.
На другой день – это было воскресенье – лил проливной дождь, грохотала гроза, и Ганс до вечера просидел у себя в комнатке за книгами. Вновь и вновь он припоминал все упражнения, доставшиеся ему на экзаменах, и всякий раз приходил к заключению, что ему просто не повезло. Ведь он мог бы справиться и с гораздо более трудными заданиями. Ну, конечно, он не выдержал! И опять у него голова болит! Он почувствовал в душе все нараставший страх и в конце концов с тяжелым сердцем отправился к отцу.
– Пап!
– Чего тебе?
– Спросить я хотел… Вот ты говорил, чтоб я пожелал себе что-нибудь. Но я лучше не пойду на рыбалку…
–
– Да потому что я. Знаешь, я хотел спросить, можно ли мне…
– Ну-ну, выкладывай! Не ломай комедию! Что ты; там еще выдумал?
– Если я провалился… Можно мне в гимназию поступить?
Господин Гибенрат оторопел.
– Что? В гимназию? – вдруг взорвался он. – Ты… Да кто это тебе в голову вбил?
– Никто Я просто так говорю. – На лице Ганса отразился смертельный страх, но отец ничего не замечал.
– Ступай, ступай? – воскликнул он, сопровождая свои слова раздраженным смешком. – Что за сумасбродство! В гимназию! Я пока еще не коммерции советник!
И господин Гибенрат так резко отмахнулся, что Ганс понял – все просьбы бесполезны. В полном отчаянии он вернулся к себе в каморку.
А отец еще долго ворчал: «Вот неслух! Придумал тоже! В гимназию! Эк куда хватил!
С полчаса Ганс просидел на подоконнике, упершись взглядом в свеженатертый пол. Он пытался представить, что же будет, если ему не удастся поступить ни, в семинарию, ни в гимназию и вообще не придется больше учиться. Его поставят за прилавок учеником в какой-нибудь сырной лавочке или определят в контору, и он проживет жизнь, как те скучные и жалкие людишки, которых он так презирает. А ведь он во что бы то ни стало хотел подняться выше их.
Его красивое умное лицо исказилось от гнева и боли. Вдруг он вскочил злобно плюнул, схватил латинскую хрестоматию, изо всей силы швырнул книгу об стену и тут же выбежал из дома, прямо под дождь.
В понедельник утром он пошел в прогимназию.
– Ну, как твои дела? – спросил директор, подавая Гансу руку. – Я тебя еще вчера поджидал. Как сошли экзамены?
Ганс низко опустил голову.
– Что с тобой? Ты плохо отвечал?
– Да, кажется.
– Ничего, потерпи, – утешал его старый директор. – Вероятно, еще до обеда мы получим ответ из Штутгарта.
Время до обеда тянулось невероятно медленно. Из Штутгарта не поступило никаких сообщений, и дома за обедом Ганс давился каждым куском от сдерживаемых рыданий!
В два часа пополудни, когда Ганс вошел в класс, учитель уже стоял за кафедрой.
– Ганс Гибенрат! – громко вызвал он. Ганс вышел вперед, и учитель протянул ему руку со словами:
– Поздравляю тебя, Гибенрат Ты выдержал обще земельный экзамен вторым!
Наступила торжественная тишина. Открылась дверь, и вошел директор.
– Поздравляю, поздравляю! Ну, а теперь что ты нам скажешь?
Внезапно нахлынувшая радость словно парализовала Ганса.
– Неужели так ничего и не скажешь?
– Если б я знал! – вырвалось у Ганса. – Я бы и первым выдержал!
– Ну, теперь беги домой и сообщи новость отцу, – обратился к нему директор. – В классы можешь больше не приходить, через неделю мы все равно распускаем на каникулы.
Ганс выскочил на улицу, голова у него шла кругом. Базарная площадь была залита солнцем, липы стояли на своих местах, все было как всегда, но Гансу все казалось необыкновенно красивым, каким-то значительным, радостным. Ведь он выдержал! Занял второе место! Но вот схлынула первая волна восторга, и Ганса охватило горячее чувство благодарности. Теперь ему нечего бояться встречи с пастором! Теперь он будет учиться дальше!4 Не грозит ему ни сырная лавка, ни контора Да и на рыбалку он теперь будет ходить!
Отец, встретив его в дверях дома, спросил мимоходом:
– Что новенького?
– Ничего особенного, меня отчислили из прогимназии.
– Как? Почему?
– Потому что я уже семинарист.
– Ах ты, черт возьми Так ты, стало быть, выдержал?
Ганс кивнул.
–
– Вторым.
Этого отец никак не ожидал. Он не находил слов, только хлопал сына по плечу и, громко смеясь, покачивал толовой. Наконец он открыл рот, намереваясь что-то сказать, но так ничего и не сказал и снова покачал головой.
– Здорово! воскликнул он в конце концов. И еще раз: – Здорово!
Ганс бросился в дом, взлетел по лестнице прямо на чердак, распахнул дверцы стенного шкафчика в пустующей светелке, минуту порылся в нем, затем стал вытаскивать всевозможные коробки, мотки шнура, пробки – всю свою рыболовную снасть. Да, ведь надо еще вырезать хорошее удилище!
Ганс спустился к отцу.
– Пап, одолжи мне твой перочинный нож.
– Это зачем?
– Орешник надо срезать для удилища. Отец полез в карман.
– Вот тебе! – объявил он великодушно, весь сияя. – Вот тебе две марки, купи себе нож. Но не ходи к Ганфриду, а ступай в кузницу.
Вприпрыжку Ганс понесся со двора. Кузнец спросил его об экзаменах, выслушал добрую весть и вручил Гансу свой самый лучший перочинный нож.
Вниз по течению, за мостом, росли густые кусты орешника и ольхи Там-то Ганс после тщательного отбора и вырезал себе превосходно пружинящее удилище без единого изъяна и поспешил домой.
С разрумянившимся лицом и горящими глазами, он принялся готовить снасть, что доставляло ему всегда почти такую же радость, как и само ужение. Всю вторую половину дня и весь вечер он посвятил подготовке. Белые, коричневые; и зеленые лески он тщательно рассортировал, подверг самому придирчивому осмотру, затем, где надо было, распутал, а где и связал. Пробки и перышки поплавков всех видов и размеров были испробованы и подогнаны, приготовлены грузила самых разных весов и снабжены насечками. Настала очередь крючков, которых тоже оказался порядочный запасец. Часть из них Ганс прикрепил к лескам толстыми черными нитками, сложенными в четыре раза, другие – обрезками струн, а остальные – сплетенным конским волосом. К вечеру все было готово, и он почувствовал, что семь долгих недель каникул ему не придется скучать. Да и впрямь, что может быть лучше, чем сидеть одному на берегу речки, да еще с удочкой в руках!..
Глава вторая
Вот какими должны быть летние каникулы! Над горами голубое, как незабудки, небо, неделя за неделей стоят жаркие, сияющие дни, лишь, изредка налетит недолгая, сильная гроза. Река хоть и протекает по узким расселинам у подножья скал; в тени огромных елей, но все же так нагревается, что можно купаться даже поздно вечером. Вокруг городка витают запахи сена и свежескошенной отавы, редкие полоски ржи сперва желтеют, затем делаются золотисто-коричневыми, а по берегам ручейков поднимаются в рост человека буйно разросшиеся белые зонтики болиголова, вечно усыпанные крохотными жучками. Из его полых стеблей так хорошо вырезывать дудочки и свистки! На опушках цветут ярко желтые пушистые царские свечи. На гибких упругих стеблях покачиваются вербенник и кипрей, окрашивая! склоны в свой лиловато-красный цвет. А в лесу под елками стоят строгие, прекрасные в своей отрешенности, высокие, прямые наперстянки с серебристыми, лапчатыми корневыми листьями и крепким стеблем, завершающимся красноватым конусом цветка. А грибов! Красный, уже издали сверкающий мухомор, жирный, коренастый белый гриб, фантастический козлобородник, красный тысяченогий ежевик, странно бесцветный, болезненно обрюзгший подъельник. Между лесом и лугами пламенеет, огненно-желтый цепкий дрок, за ним тянется лиловатая полоса вереска, а за ними уже начинаются луга, густо заросшие сердечником, горицветом, шалфеем, коростовиком, – они почти всюду ожидают второго, покоса. В лиственном лесу заливаются зяблики, в ельнике по веткам скачут рыжие белки, на межах, по каменным стенам и в высохших канавках глубоко дышат, наслаждаясь теплом, переливающиеся всеми оттенками зеленые ящерицы, и, ни на минуту не умолкая, звенит над полями оглушительная песня цикад.