Под кожей – только я
Шрифт:
Тео приподнял портьеру, за которой скрывалась неприметная дверь, и они вошли в стальную кабину лифта. Как только створки захлопнулись, из потайных клапанов с шипением вырвался сжатый воздух.
– Самые ценные экспонаты требуют особо бережного хранения и никогда не выставляются. В запаснике поддерживается постоянная температура и влажность, а стены отсеков из усиленной стали обеспечат полную сохранность полотен в случае взлома, пожара или природного катаклизма. Даже если весь мир погибнет от ядерного взрыва, они не пострадают. Здорово придумано, правда?
Лука,
На контрасте с нарядными музейными залами запасник напоминал склад забытых и утерянных вещей. Бюст с отколотым носом на шатком постаменте, египетский саркофаг, свернутые в рулон ковры, шкафы с черепками, статуэтками и старинными монетами, груды заколоченных ящиков с непонятной маркировкой и – холсты, холсты, холсты. И все – лицом к стене, как наказанные дети.
– Смотри, – сказал Тео, разворачивая к рассеянному свету одно из полотен.
С холста на Луку смотрела девушка с глазами того особого цвета, какой бывает только у северных рек. Пушистые светлые косы. Мягкая улыбка, затаившаяся в уголках губ. Задумчивый взгляд куда-то вдаль, за пределы рамы. Образ нечеткий, ускользающий, как будто смотришь сквозь заиндевелое стекло.
– Красивая, – тихо сказал Лука.
Чей этот портрет, он догадался сразу, даже если бы не было этого поразительного, небывалого внешнего сходства – по тоскующему взгляду, которым Тео смотрел на холст, по тому, как подрагивали его руки, державшие подрамник.
– Знаешь, все детство я люто тебе завидовал, – помолчав, признался Тео, не отводя взгляда от портрета. – Не смотри так, это правда. Всё время терзался вопросом: «Почему она выбрала тебя? В чем провинился я?» Раз за разом прокручивал в голове сцену: как она склонилась над кроваткой, чтобы взять только одного…
– Тео, брось…
Это был их первый разговор о матери, и Лука чувствовал, что ступает на тонкий лед.
– В детстве, когда становилось особенно тоскливо сидеть взаперти, я доставал из-под кровати коробку с альбомами и рисовал комиксы. Представлял, как мы втроем странствуем по миру: забираемся в африканские джунгли и переплываем океан в поисках приключений… Я все время спасал маму из разных передряг. Тебе, между прочим, там тоже отводилась важная роль – пухлого избалованного неженки, который вечно ноет и путается под ногами…
Лука от души расхохотался, и Тео, глядя на брата, тоже не сдержал улыбки. Но тут же снова посерьезнел.
– Как думаешь, где она сейчас?
– Я знаю не больше твоего, – пожал плечами Лука. – Ма… ну, то есть Йоана, говорила, что она собиралась встретиться с кем-то, кто обещал сделать паспорт на чужое имя, чтобы она могла покинуть страну. Однажды вечером она просто ушла и не вернулась.
– А как ты…
– О, да здесь, несмотря на поздний час, собрались истинные почитатели искусства, – пророкотал голос за их спинами. Тео вздрогнул и обернулся.
– Здравствуй, отец, – сказал он, подходя к высокому, грузному блондину в военном
– Как я погляжу, ты безмерно рад встрече, сын, – мессер со смехом потрепал по плечу побледневшего Тео.
Лука вполне довольствовался ролью статиста в разворачивающемся на его глазах спектакле. Мессер, казалось, не замечал его, словно он превратился в одну из безмолвных статуй.
– А я только-только прилетел и дай, думаю, загляну в хранилище, найду подходящее местечко для новой находки. Взгляни, Вольф: редкая удача.
Мессер бережно достал из свертка керамическую статуэтку совы, облупленную и невзрачную. Его глаза сияли восторгом, как у ребенка, заполучившего новую игрушку.
– Коринфский арибалл. Седьмой век до нашей эры. Чудом уцелел во время погрома Лувра.
– Эм-м… замечательная вещица, – тактично заметил Вольф.
– Все время забываю, что мой хост абсолютно не способен оценить подлинную красоту.
Мессер поставил статуэтку в один из застекленных стеллажей.
– Ну, ради созерцания какого шедевра вы пожертвовали драгоценными минутами сна? – он выхватил из рук сына портрет и помрачнел. – Анника. Мог бы и сам догадаться. Кажется, здесь ей пятнадцать. А, Вольф?
– Да, кажется, – безучастно ответил тот, стоя за его плечом, как каменное изваяние.
– Запереть такую красоту в темном подвале – просто кощунство, вам не кажется?– запальчиво произнес Лука.
Мессер медленно перевел взгляд на хоста наследника, словно только сейчас обнаружив его присутствие.
– Этот портрет мог бы висеть в фамильной галерее, если бы ее безрассудство не поставило под удар будущее семьи. Это все сумасбродные идеи ее папаши, который забил голову дочери дребеденью о том, что люди равны.
Лука почувствовал, как в его сердце закипает злость на этого напыщенного, самодовольного болвана.
– А разве это не так?
– Люди априори не на равных. Даже два голых младенца, появившиеся на свет в один и тот же день. Потому что один – крепыш, который будет кричать, пока не добьется своего, а другой – хилый комок мяса, способный только поскуливать. И чем старше они будут становиться, чем ярче будут проявляться задатки, заложенные генетикой, чем заметнее будет сказываться разница в воспитании и окружении, тем сильнее будет расти трещина, превращаясь в непреодолимую пропасть.
Лука набрал воздуха, чтобы возразить, но Вольф что-то шепнул на ухо мессеру.
– Что ж, это, пожалуй, действительно не самое удачное время и место для долгих разговоров, – хмыкнул мессер.
Вольф поспешно выпроводил их из хранилища. Двери фамильной сокровищницы с тихим шипением сомкнулись, утопив в безмолвной тьме артефакты исчезнувших цивилизаций и бесценные произведения искусства ушедших эпох. Несколько мгновений, пока Лука вынужденно оказался с мессером в замкнутом пространстве кабины лифта, показались ему мучительно долгими: он разглядывал собственные кеды, лишь бы не встречаться с ним взглядом, и даже задержал дыхание, чтобы не чувствовать одуряющего запаха его одеколона.