Под крылом земля
Шрифт:
— Чей это самолет? — спросил я.
— Механиком — Мокрушин, а летчика откомандировали в академию.
— Мокрушина, значит? — Я мысленно увидел неказистого узкоплечего сержанта с вытянутым лицом и умными, задумчивыми глазами.
— Его самого.
— Моя, это же моя машина, старик! — закричал я, забыв о солидности. — Он назначен ко мне в экипаж!
Увязая в рыхлом снегу, я обошел самолет.
— Горбунок мой, как нахохлился. Ну, ничего, потерпи… Скоро расправишь крылья.
Вновь зашуршал снег. Через
— Лучше поздно, чем никогда, — с укором заметил Герасимов, зубами натягивая меховые варежки. Он посмотрел в сторону темневшей землянки, крыша которой едва возвышалась над сугробом и, казалось, была подперта сосульками. Из трубы щедрыми пригоршнями сыпались искры. — Пойдемте, лейтенант, греться. Вон как раскалили буржуйку.
Однако я решил прежде обойти стоянки самолетов, выполнить указание главного инженера. Герасимов вызвался помочь.
Когда мы пришли в землянку, печка там действительно дышала жаром и человек шесть, не чувствуя угарного запаха перегоревшего бензина и масла, оживленно беседовали. На смеющихся лицах трепетали красные отсветы.
— А, по-моему, зря ты, Брякни, любовь закрутил. Ждать она тебя три года не будет. Вот увидишь, — говорил тоном бывалого человека долговязый сухощавый сержант.
— Если любит, подождет, — отозвался голос из темноты.
Герасимов подошел к печке, взял красный уголек и, неуклюже шевеля его короткими пальцами, прикурил. Широкоплечий, с крупным лицом и неторопливыми движениями, он был похож на былинного богатыря.
— Конечно, подождет, — проговорил он громко. — Только это заслужить нужно. А ты почему здесь? — вдруг опросил он Брякина. — С каких это пор караульные находятся в эскадрильских каптерках? — Он подошел к верстаку, зажал в тиски какую-то деталь и, попыхивая папироской, стал опиливать.
Мне вспомнилось, как говорили Герасимову уходившие в запас сержанты:
— Ну, старшина, давай с нами. Ты экскаваторщик. Сейчас эта должность в большом почете.
— Нет, братушки, — отвечал старшина. — Уж вы там и за себя и за меня… А я здесь и за себя и за вас…
— Я повторяю, почему ты здесь? — Герасимов говорил строго.
Брякин шмыгнул носом и наклонился к печке, словно хотел сунуть в топку свою рыжую голову.
— Сменился с поста. Вот помог печку растопить, — наконец ответил он.
Вчера я узнал, что Брякина назначили в мой экипаж. И, признаться, не очень обрадовался. Старшина эскадрильи Ралдугин говорил, что это трудный солдат, с фокусами. Недавно он содрал со столов инвентарные номерки и прибил их к сапогам вместо подковок, в другой раз, не замеченный старшиной, спал, пока шла физзарядка. Его разбудили за несколько минут до утреннего осмотра. Побриться он не успел и, чтобы избежать наряда вне очереди, насажал на лицо зелеными чернилами мушек.
—
— А руки у тебя зеленые тоже ввиду раздражения? — спросил Ралдугин, подмигивая стоящим в строю сержантам.
Брякин был уличен. Ему объявили четыре наряда вне очереди.
И вот снова не кто другой, как именно он нашел предлог отлучиться из караульного помещения. Сейчас же надо его отчитать, дать взыскание!.. Но поможет ли это? Я знал, что Брякин до армии отбыл срок в исправительно-трудовых лагерях.
Мне удалось перехватить его взгляд. Брякин отвел глаза, достал помятую пачку «Беломора», вытянул зубами папиросу, прикурил и вышел из землянки.
Старшина Герасимов тоже ушел.
— Проходимец этот Брякин, — заметил долговязый сержант.
— Не то слово, теперь говорят: вездеход, — сказал его сосед.
Спустя полчаса Герасимов вернулся.
— Дорогу занесло окончательно, — сказал он, снимая с бровей снег. — Пока не подоспеет бульдозер, подразделение останется на аэродроме.
«Все это должен был сделать я», — мелькнуло в голове.
— А вы, лейтенант, — продолжал Герасимов, — успеете еще на юбилей. Тут рядом подшефный колхоз. Они дают лошадь.
Мы вышли на улицу.
Самолеты с плотно зачехленными горбами кабин казались ссутулившимися от холода, одинокими. Герасимов сказал:
— Не кручинься, лейтенант, день-другой, и зиме капут.
Вдруг он остановился.
— Ты чего здесь? — услышал я его хрипловатый голос и оглянулся. Около пострадавшего от бури самолета стоял Мокрушин. — Э, постой, братец, ты же нос отморозил. Три снегом.
Щуплая фигура Мокрушина не двинулась с места.
— Я, кажется, потер уже, — сказал он обреченно. — Тросы у элеронов.
— С чем и поздравляю, — ответил старшина спокойно, — завтра будешь менять.
Мокрушин испуганно посмотрел на руки. Видимо, он не представлял, как на таком холоде заплетать тросы. И летом-то нелегко справиться с этим.
Зацепив варежкой пригоршню крепкого, как соль, снега, Герасимов шагнул к сержанту и стал усердно тереть ему лицо.
— Ничего, ничего, братец, заплетешь, — приговаривал он. — Не в первый, так во второй раз. Учиться нужно. Вот что.
Мокрушин, как маленький, мотал головой, что-то мычал.
В город ехали на тройке сытых мохнатых лошадей, впряженных в приземистые розвальни. Герасимов и двое солдат, зарывшись в сено, быстро задремали, а меня одолевали невеселые мысли.
«Эх ты, доверенное лицо! — думал я о себе. — Струбцинку не догадался в снегу поискать. Если бы не старшина, так и держался бы за элерон, пока нос не отморозил. О бульдозере не позаботился. А Брякин? Из караулки отлучился, а я ему хоть бы полслова».