Под крылом земля
Шрифт:
Но кругом было тихо. Если б не телефонные звонки и нервное стрекотание пишущей машинки, можно было бы подумать, что полк перебазировался на отдых. Несколько часов прошло в бездействии.
Я без конца мерил шагами палатку, останавливался у окна и смотрел на поле с раскиданными в беспорядке зелеными островками. Каждый островок был замаскированным елками самолетом. Из-под хвои время от времени выползала пятнистая, словно ягуар, автомашина с цистерной, медленно пересекала пространство между островками и снова надолго пропадала в зелени, только слышно
У опушки леса Кобадзе занимался с летчиками по штурманскому делу. Вернее, занятия уже кончились, но офицеры не расходились: уточняли, как восстановить над горами местонахождение, если выйдут из строя радионавигационные средства, как выбрать подходящую площадку для вынужденной посадки.
Капитан отвечал, водя указкой по натянутой между деревьями карте. Прощаясь с летчиками, он сказал:
— И прошу зарубить себе: над горами нельзя спускаться ниже девятисот метров!
Быстро надвинулись сумерки. У зазубренной кромки леса появилась луна. Она, словно старинная медная монета, была тусклой, с зеленым отливом и никак не могла осилить мягкую вязкую темноту августовской ночи. Гигантский круг висел над головой, не давая ни света, ни отблеска.
Стояла напряженная, притаившаяся тишина. В одной из палаток вполголоса затянули песню, но и она смолкла вдруг. Можно было пройти из конца в конец весь лагерь и не встретить никого, кроме часовых с автоматами. Набежавший ветерок принес с лугов тягучий приторно сладкий запах нескошенного клевера.
По палатке рассыпался звонок, резкий, настойчивый.
Наконец-то! Я подскочил к дивизионному аппарату. Спокойный голос приказал прислать к посредникам нарочного за боевыми документами. Я растолкал дремавшего посыльного, тот взял автомат, вставил диск с патронами и отправился за секретным пакетом. Я тем временем приготовил рабочую карту. И когда посыльный вернулся, стал наносить на карту обстановку, о которой говорилось в распечатанном мною боевом донесении.
Через полчаса топографические листы покрылись разноцветными кружками и треугольниками. Линия боевого соприкосновения воюющих сторон — «красных» и «синих». — проходила между двух гор, поросших у основания хвойным лесом. Своей ломаной конфигурацией она напоминала боевой кордон неприятеля во время боев под Сталинградом — малейший просчет в бомбометании и стрельбах мог оказаться на руку врагу.
— Ситуация неблагоприятная, — послышался над моей головой сонный голос оперативного дежурного. Перекатов, щурясь от яркого света, смотрел на карту.
— Спасибо за подмогу, лейтенант. Можешь быть свободным.
Я не успел собрать карандаши, как в палатку вошел командир полка, а за ним — подполковник Семенихин, штабные офицеры и два посредника с белыми повязками на рукавах. Одного из них — толстого полковника с угрюмым лицом — я узнал. Это он весной сделал мне внушение за то, что был на побегушках у своих подчиненных.
Выслушав рапорт дежурного по КП, Молотков, а за ним и остальные подошли к столу.
—
— Отставить! — сказал Молотков. — Пока будем прорабатывать задание, пусть спят.
Начальник штаба не спеша достал из чехольчика очки, протер их белоснежным платком и надел на нос. Молча и сосредоточенно все изучали карту, время от времени нагибаясь, чтобы лучше разглядеть надписи. По стенкам палатки метались тени, то становясь короткими и резкими, то удлиняясь и тая.
— Пехота «синих» выбрала нынче более подходящее место, чем в прошлый раз, — проговорил, наконец, Молотков, разминая обожженными пальцами папиросу. — Нашим будет туго.
— Сдюжим, — произнес подполковник Семенихин и потянулся за красным карандашом.
Я не помню случая, чтобы при подготовке к ответственным полетам или при разборе таких полетов отсутствовал заместитель командира полка по политической части. Это был комиссар типа Фурманова. Он принимал самое деятельное участие в боевой работе полка.
Покусывая губы, Семенихин нарисовал две широкие стрелки и одну узкую.
— Основной удар, — сказал он, — направим на уничтожение живой силы. Чтобы подавить зенитный огонь, хватит эскадрильи. Но рано утром обязательно надо сделать рекогносцировку.
Кобадзе сказал, с какой стороны следует подходить к цели и отходить от нее.
— А как считает лейтенант Простин? — спросил вдруг Молотков.
— Считаю, что капитан неправ: уходить от цели лучше с правым разворотом, в сторону, где ниже горы.
— Лишняя затрата горючего, — усмехнулся Кобадзе, посасывая пустую трубку.
— Зато меньше риска, — возразил я.
Начальник штаба склонился к карте. Я видел белую строчку пробора, конец крупного носа.
— А лейтенант, пожалуй, прав, — раздумчиво сказал он.
С моим мнением посчитались, командир полка назвал его вполне обоснованным, но на душе у меня остался неприятный осадок: выходило, будто я напросился на похвалу!
Чтобы не вертеться на глазах у начальства, я вышел.
На западе еще виднелась бледно-зеленая полоска. Было прохладно и ветрено. Полотнища палаток ворчливо лопотали, словно спорили о чем-то, а вершины березок перешептывались, разнося спор по осеннему лесу.
Посредник спросил Молоткова, почему он отверг план Кобадзе. Ведь горы примерно одинаковой высоты.
Молотков ответил не сразу. Мне было слышно, как в дальней палатке, светившейся изнутри палевым светом, начальник связи кричал в телефон:
— Алло, Бобров! Немедленно поставь туда точку. Ты с ума сошел! Ведь связь — это нерв. Это мозг.
— Видите ли, — послышался, наконец, голос Молоткова. — Я не хочу делать из летчиков слепых исполнителей. Каждый должен уметь творчески мыслить. Почему же не согласиться с предложением лейтенанта? Оно аргументировано. Штурману все равно, какой маршрутпрокладывать, расчеты те же, а для рядового летчика не безразлично, считаются ли с его мнением. Слышали, как он защищал его. Как Цицерон!