Под куполом
Шрифт:
— Ты же не думаешь, что все затянется на месяц?
— Разумеется, нет, но ты знаешь, как говорят старожилы: надеясь на лучшее, готовься к худшему.
Энди хотел было напомнить, что они уже использовали немалое количество городских запасов пропана на изготовление кристаллического мета, но предугадал ответ Большого Джима: «Откуда мы могли знать?»
Разумеется, не могли. Кто в здравом уме мог предположить, что их так неожиданно отсекут от всех ресурсов? При том что обычно ты строишь планы на все случаи жизни. И даже больше. Так уж устроена Америка. Чего-то
— Ты не единственный, кому не понравится идея нормирования.
— Вот почему нам нужна полиция. Мы все скорбим о Гови Перкинсе, но он сейчас с Иисусом, а у нас Пит Рэндолф. Что в сложившейся ситуации для города плюс. Потому что он слушает. — Ренни наставил палец на Энди. — Люди в этом городе, собственно, как и везде, не очень-то отличаются от детей, когда речь заходит об их интересах. Сколько раз я тебе это говорил?
— Много. — Энди вздохнул.
— И что надо заставлять детей делать?
— Есть овощи, если они хотят получить десерт.
— Да. А иногда приходится и щелкнуть кнутом.
— Раз уж об этом зашла речь. На поле Динсмора я разговаривал с Самантой Буши… одной из подруг Доди. Она говорит, что некоторые копы вели себя грубо. Очень грубо. Нам надо бы поговорить об этом с чифом Рэндолфом.
Джим нахмурился:
— А чего ты ожидал, дружище? Белых перчаток? Там чуть не произошел бунт. У нас, в Честерс-Милле, едва не начался ёханый бунт!
— Я знаю, ты прав, но все-таки…
— Я знаю эту Буши. Знал всю ее семью. Наркоманы, автомобильные воры, не возвращали ссуды, не платили налогов. Все те, кого мы называли белой швалью, пока это не стало политически некорректным. Люди, на которых мы должны сейчас обращать самое пристальное внимание. Те самые люди. Они могут разорвать город в клочья, получи хоть малейший шанс. Этого ты хочешь?
— Нет, разумеется, нет…
Но Большой Джим уже разошелся:
— В каждом городе есть свои муравьи — это хорошо — и свои стрекозы, что не очень хорошо, но мы должны с ними жить, поскольку понимаем таких, как они, и можем заставить делать то, что в их же интересах. Даже если иной раз приходится на них надавить. Но в каждом городе есть и своя саранча, совсем как в Библии, и это люди, подобные Буши. На них мы должны опустить свой молот. Нравится тебе или нет, но личной свободой придется поступиться, пока все это не закончится. И мы тоже приносим жертвы. Разве не собираемся закрыть наше маленькое дельце?
Энди не стал возражать, что выбора у них нет, поскольку произведенную продукцию все равно нельзя вывезти из города, ограничился коротким «да». Он не хотел больше говорить об этом, и его страшило грядущее заседание, которое могло затянуться до полуночи. Желание у него было одно: вернуться в пустой дом, выпить чего-нибудь крепкого, а потом прилечь, думать о Клоди и плакать, пока не придет сон.
— Самое важное сейчас, дружище, — удержать корабль на плаву. Это означает — закон, и порядок, и надзор. Наш надзор, потому что мы не стрекозы. Мы — муравьи. Муравьи-солдаты. — Большой Джим задумался. А когда заговорил вновь, тон его стал предельно деловым: — Я пересматриваю
Он остановился, глядя на лестницу, ведущую к дверям муниципалитета. Не мог поверить своим глазам и поднял руку, чтобы прикрыть их от яростного заката. Ничего не изменилось. Наверху сидели Бренда Перкинс и этот треханый смутьян Дейл Барбара. И не бок о бок. Между ними, оживленно болтая с вдовой чифа Перкинса, расположилась Андреа Гриннел, третий член городского управления. И они передавали из рук в руки какие-то листы бумаги.
Большому Джиму это не понравилось.
Совершенно не понравилось.
2
Он двинулся к ним с намерением положить конец этому разговору, о чем бы тот ни шел. Но не успел сделать и пяти шагов, как к нему подбежал мальчишка. Один из сыновей Кильяна. С десяток Кильянов жили в полуразвалившейся лачуге на птицеферме, расположенной у границы с Таркерс-Миллсом. Никто из детей особым умом не отличался — да и откуда, учитывая, что у них за родители, — но все были на хорошем счету в Святом Искупителе, другими словами, всех ждала дорога в рай. Этого вроде бы звали Ронни… по крайней мере Ренни так думал, но поручиться не мог. Очень уж они были похожи: круглые головы, низкие лбы, крючковатые носы.
Мальчик, одетый в старую футболку с надписью «ХНВ» на груди, держал в руке записку.
— Эй, мистер Ренни! Оосподи, я искал вас по всему городу!
— Боюсь, сейчас я не смогу поговорить с тобой, Ронни. — Большой Джим все посматривал на троицу, что устроилась на лестнице. Этих треханых придурков. — Может, завтра…
— Я — Ричи, мистер Ренни. Ронни — мой брат.
— Ричи. Ну конечно. А теперь извини меня. — И Большой Джим размашистым шагом устремился вперед.
Энди взял записку из руки мальчика и догнал Ренни — тот еще не успел добраться до лестницы.
— Лучше бы тебе взглянуть.
Сначала Большой Джим взглянул на лицо Энди, еще более встревоженное. Потом взял записку.
Джеймс!
Я должен увидеться с тобой этим вечером. Я должен поговорить с тобой, прежде чем поговорю с городом. Пожалуйста, ответь. Мою записку принесет тебе Ричи Кильян.
Не Лес, даже не Лестер. Нет. «Преподобный Лестер Коггинс». Нехорошо. Почему, ну почему все это должно происходить одновременно?
Мальчишка стоял перед книжным магазином, выглядел как сирота в линялой футболке и мешковатых, спадающих джинсах. Ренни подозвал его к себе. Мальчишка скоренько подбежал. Большой Джим достал ручку с золотой надписью: «ВАМ НИ В ЧЕМ НЕ ЗНАТЬ ОТКАЗУ, БОЛЬШОЙ ДЖИМ ПОМОЖЕТ СРАЗУ», — и нацарапал два коротких предложения: «В полночь. У меня дома». Сложил листок и протянул мальчику:
— Отнеси ему. И не читай.
— Не буду. Ни за что!! Благослови вас Бог, мистер Ренни.