Под ледяным блоком
Шрифт:
Анатоль уже успел развалиться на кровати, и, конечно, не на своей. Посмотришь – лентяй лентяем, а меж тем, без его помощи Алва бы не вытянул и трети взваленных на себя ради попадания на фестиваль курсов.
Все факультативы, сдача которых не требовала очного присутствия, постепенно перешли к французу. Анатоль, смешивая в одном непринужденном предложении изящные обороты урожденного аристократа и брань подростка парижских трущоб по другую сторону портала, прогонял Алву из-за стола и садился помогать. То ли дело было в сильном потенциале, унаследованном от целой вереницы предков одаренных магов, то ли это
– Первые каникулы врозь? – произнес Анатоль.
Алва кивнул:
– Выходит, что так.
– Мне это не нравится.
– Мне тоже, но ведь если бы поехал ты, а не я, бы все то же самое, только в обратную сторону.
Возразить было нечего, Анатоль молчал. И все-таки смутное беспокойство, не имеющее ничего общего с завистью, не покидало его.
Они сдружились еще до школы. Их отцы, встретившись как-то на благотворительном вечере, пришлись друг другу по душе и общими взглядами, и схожим чувством юмора. Министр торговли магической Франции и баскский ученый, не сговариваясь, приняли обоюдное решение общаться исключительно неформально, не прибегая ни в каких вопросах к помощи друг друга. Их сыновья, у баска единственный, у француза младший после трех дочерей, сошлись еще быстрее. Оба смешливые, дружелюбные, избегающие ссор, они быстро стали неразлучны. Будучи ровесниками, поступили в одну школу, а уж отцы позаботились о том, чтобы и комната им досталась одна на двоих.
«Держись Арригориаги младшего, может он хоть сможет оказать на тебя влияние. Серьезный сын умнейшего ученого, тебе есть, чему у него поучиться», – напутствовал Анатоля в школу де Лакруа-старший.
«Анатоль способный и ответственный юный маг. Дружба с ним тебе пойдет на пользу», – писал сыну Пейо.
Они хохотали, показывая друг другу письма из отчих домов.
– Слышишь, серьезный сын умнейшего ученого? Чему же у тебя поучиться? Падать по ночам от смеха с кровати? Или как оговориться и назвать злющего месье Бертлена мадмуазель, чтобы он вышвырнул тебя из класса?
– Дружба с тобой мне точно на пользу. Кто еще мог научить меня чтению магических формул наоборот с целью узнать, что будет?
У них никогда не было никаких тайн друг от друга, и теперь Алва терзался первым собственным секретом: в первый раз он пускается в свое собственное приключение один, без де Лакруа, и рад этому. Анатоль, едва не запустивший собственную учебу ради помощи другу и недавно схлопотавший крупное дисциплинарное взыскание за то, что заснул прямо на занятии по целительству, оставался за бортом. Алва понимал, что друг расстроен, хоть и не показывает вида, и все же не мог отделаться от мысли, что там, на фестивале, друг ему бы только мешал. Алва впервые в жизни ехал куда-то с серьезной целью, с тайным заданием, которое, как бы он не хотел, он не мог открыть Анатолю. Слово, данное отцу, перевешивало долг дружбы.
С тех пор, как Алву стали допускать за взрослый стол на приемах и званых обедах, которые отец устраивал, сообразно своему положению в обществе, Алва внимательно вслушивался во все разговоры. Рассуждения отца о возникающих тут и там признаках неравноправия, о том
Опала, постигшая отца, казалась ему величайшей из несправедливостей. Помочь ему он, школьник, ничем не мог и мучился этим. Все наставления отца он выполнял, как ему казалось, безукоризненно. Усердно учился (время от времени отвлекаясь на то, чтобы вместе с Анатолем подшутить на учителями, подкинув в сумку кому-нибудь из них пару пенных бомб), старался взять из учебного плана, ограниченного указанным в его личном деле средним потенциалом, все возможное. Огненный дар, развивая который, он мог бы увеличить силу своей магии, был под запретом и помочь ничем не мог.
«Это несправедливо, Алва», – сказал как-то однажды ночью Антуан, имея ввиду, конечно, отношение к огню. По давнему обычаю, заведенному еще с первого курса, они перед сном устраивались поболтать. Обсуждали все на свете, хохотали, зажимая себе рот, чтобы не быть пойманными на нарушении режима. Но в тот раз Анатоль был серьезен. Алва прекрасно помнил, с каким удивлением рассматривал неожиданно нахмуренное лицо друга. Тонкие темные брови сошлись у переносицы, серые глаза смотрели без привычного смеха, даже вечная непослушная копна кудрявых светлых, достающих до плеч волос, вдруг улеглась, открыв высокий бледный лоб, сейчас наморщенный в раздумьях.
– Это несправедливо, Алва, – повторил твердым голосом Анатоль, – Почему ты, одаренный, должен скрывать свою способность и фактически приравниваться к обделенным?
Алва вспомнил, что говорил ему по этому поводу отец.
– Мой дар опасен. Ты же знаешь, огонь это непредсказуемая стихия. Управлять ею полностью невозможно. Даже неразвитый, он влияет на характер. Я вспыльчивый, например, и это от него.
– Хочешь сказать, что если бы развивал, то в ссоре мог бы меня спалить? Не поверю, не старайся.
– Не хотелось бы проверять, знаешь ли. Но дело не в этом. Если бы я был обделенным, ты бы стал со мной дружить, вот также, как дружишь сейчас?
Анатоль, сидевший по-турецки в ногах на постели, уставился на него так, что Алва невольно засмеялся.
– Ладно, ладно, я знаю, что стал бы. Вот в этом то и дело. Какая разница, есть у меня дар или нет. Я это я. Ты это ты. В по-настоящему справедливом обществе так и должно быть. Так и будет когда-нибудь. Каждому найдется достойное его дело, хоть с даром, хоть обделенному.
Де Лакруа выпрямился, потягиваясь.
– Идеальный мир? Отец говорит, это утопия.
– Если так каждый будет говорить, конечно, ничего не выйдет. Каждый из нас должен стараться сделать все, что в его силах, чтобы исправить несовершенства этого мира.
Анатоль задумчиво покивал, соглашаясь, пристраиваясь поудобнее.
– Я слышал как-то краем уха… Это правда, что род Арригориага ведет свое начало от потомков семьи Кабрера? Тех самых, которые ушли самыми первыми в новый, в наш мир?