Под Одним Солнцем
Шрифт:
Осторожно — сатана хитер, ох как хитер! — она открыла дверь и вошла в комнату, На столике у изголовья горел ночничок. Вот он, враг! Ишь ты, глаза открыл…
— Это вы, сестра? — спросил Оскар Клевинджер. Голос у него был совсем не сонный, и чувствовалось, что он не спал. — Сколько времени? А я, знаете, свое детство вспомнил, всякие глупости… — Оскар заметил воскресное платье Изабеллы. — Что это вы так разоделись?
Изабелла Джервоне не отвечала и смотрела на него странным и пустым взглядом. А может быть, ему это просто почудилось в слабом свете ночника. Он почувствовал, как нарастает в нем тревога. Что с ней, почему она пришла
— Сестра, — хотел он сказать построже, но голос его дрогнул, — что с вами, ответьте!
«Боже, надо позвать кого-нибудь!» Он поднял руку, чтобы нажать на кнопку, но Изабелла бросилась вперед и упала на него. Его пронзила острая боль, и он на мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя, почувствовал на шее сильные руки, которые сжимали ее.
— Попался, враг человеческий! Изыди, сатана, погибни!..
Оскар напрягся изо всех сил, пытаясь столкнуть с себя жаркое, бормочущее чудовище. Боль взорвалась в нем фейерверком, но теперь ему было уже все равно. Силы покидали его. И вдруг им овладело глубокое спокойствие. «Оказывается, — пронеслось у него в голове, — и не надо было мучиться, и не так все страшно…»
Когда она отпустила его, он уже не двигался. Она посмотрела на него и увидела, что ее Лопо спит.
— Тс-с, — прошептала она, — только бы не разбудить малыша… Вылететь бы птичкой из окошка, чтобы не проснулась крошка…
Она улыбнулась кроткой, удовлетворенной улыбкой, поправила одеяло на кровати, подошла к окну и распахнула створки. Бесшумно вспыхивали далекие зарницы, будто кто-то без устали все чиркал и чиркал по небосклону спичкой и не мог зажечь ее. Наконец-то ушла духота и потянуло ночной прохладой.
«А как подняться повыше, — подумала Изабелла, влезая на подоконник, — так там еще прохладнее».
Она шагнула в бархатную темноту.
…Телефонный звонок вплелся в его сон, какое-то мгновенье жил в нем и тут же взорвал его. Доктор Грей-сон взял трубку и, пока подносил ее к уху, уже понял, что что-то случилось.
— Доктор Грейсон, — послышался испуганный голос Халперна, — простите, что я вынужден был…
— Не морочьте мне голову, что случилось?
Как всегда, когда он ожидал неприятности, сердце у него пропустило такт или два и понеслось обезумевшей лошадью.
— Оскар Клевинджер…
— Что Оскар Клевинджер? Умер? — Доктор Грейсон еще контролировал свой голос, но чувствовал, что вот-вот раскричится.
— Его… задушили.
— Что вы несете? — крикнул Грейсон, но уже знал, кто задушил, знал, что сделал ночью чудовищную ошибку, когда к дому пришла обезумевшая Джервоне. Надо было немедленно вызвать охрану… Почему, почему это должно было случиться именно так? Почему все всегда сговариваются, чтобы вредить ему?
— По всей видимости, Изабелла Джервоне. Ее нашли под окном комнаты Оскара Клевинджера. Перелом основания черепа. Еще жива, но безнадежна. Без сознания.
— Кто знает о случившемся?
— Я, дежурный офицер охраны и дежурный врач.
— Ни слова никому. Сколько сейчас времени?
— Три часа ночи.
— Где мистер Клевинджер?
— В гостевом коттедже.
— Хорошо, ждите меня.
Он положил трубку и начал одеваться. На мгновение в его голову пришла мысль, что все это лишь дурной сон и стоит снова улечься, как весь этот кошмар растает в темноте. Нет, не растает. У других может таять, а у него, Джеймса Грейсона, не тает. Ему вообще не везет. Ни
Из шкуры всегда вылезал, чтобы заслужить похвалу отца, но так никогда ее и не слышал. До самой смерти отца. И в гробу он лежал кислый, недовольный. Кто говорит, что у мертвых лица разглаживаются… Только не у отца его. Кислое, недовольное лицо с упрямо поджатыми губами. Как это он, Джереми Грейсон, не сможет больше учить жить сыновей и жену, не сможет больше поднять на них руку…
И такую радость избавления почувствовал тогда у гроба Джеймс Грейсон, что и сейчас, столько лет спустя, нестерпимый стыд наполнял его, когда вспоминалась эта бесстыжая, звериная радость.
Доктор Грейсон одевался и постепенно начинал осознавать, что ему действительно крупно не повезло. Это уже было не привычное кокетство, а предчувствие непоправимой катастрофы. Генри Клевинджер не даст ему житья. Единственный сын… И, говорят, любимый. Наследник. И если бы просто умер… А то задушили… Разве что скрыть? С ним это вряд ли получится… Задушили его сына, и он возьмет Грейсона за горло…
Почему, почему это должно было случиться? Почему он не приказал задержать эту свихнувшуюся бабу? Почему раньше не устроил ей встречу с муравьями? Ведь догадывался, что выучила своего выкормыша. И этот кретин Дики. Потратил месяц на промывание мозгов, на гипноз. Кажется, воспитал хорошего работника. Почему он до сих пор не смог ничего раскрыть? Помон называется… Ничего, покормит муравьев, поймет, что здесь надо работать… Поздно, поздно. Строил, создавал, дело всей жизни, весь гений свой вложил в Нову, и теперь одна взбесившаяся дрянь ставит все под угрозу…
Он подошел к Первому корпусу. Дежурный офицер поздоровался с ним, Грейсон не ответил и быстро поднялся на второй этаж.
Халперн, казалось, похудел за ночь. Щеки его обвисли, глаза сделались больше, и вместо обычного выражения сонливого покоя в них жил ужас пойманного в капкан зверя.
Он вскочил при виде Грейсона и хотел было что-то сказать, но лишь беззвучно пошевелил губами. «Жирная свинья… Помощники называются. Каждый из них только спит и видит, как бы уничтожить меня, — подумал Грейсон. — Никому ничего доверить нельзя».
Он никогда не доверял людям. Они страшили его. Слова были лишь ширмами в кукольном театре, за которыми прятались хитрые безжалостные руки. Слова были пустой шелухой, а злое страшное семя оставалось скрытым в черепных коробках. Ах, если можно было бы их раскроить и посмотреть, что там, вырвать зловредное семя, выскрести злобные паутины заговоров против него… Господи, почему люди думают, для чего?
Когда он много лет тому назад почувствовал, что вот-вот перешагнет границу, проходившую в биологии, и окажется в неведомой земле, где никто еще до него не был, первым его ощущением была ненависть. Как они все накинутся на его открытия, как будут урчать, отрывая от них кровоточащие куски. Гиены, шакалы. Корректные, респектабельные гиены и шакалы. А за ними ринутся орлы-стервятники в судейских мантиях, сутанах, протестантских воротничках и талесах. Как, жизнь в пробирке? Священная жизнь? Жизнь, которую два миллиона лет человек пытался отнять друг у друга.