Под открытым небом. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2
Шрифт:
– Дед, ты – стратег! Издалека всё видишь? – вступил долго молчавший Румянцев.
– А это нетрудно. Газеты почитай! Меж строк проглядывает… Кто в газете пишет, чай, сам не верит тому…
Суслов покачал головой:
– Не ожидал такого. Мы там в рабочей горячке не всегда задумываемся…
– Известное дело, со стороны виднее… – обронил Проняй, – и вы мои мысли не опрокинули. Думал, что могу быть не прав, и порадовался бы этому. А тут гляжу: не пришла ещё к вам на заводах задумчивость. И мой сын Аркадий такой же, как вы… Молодняк! Вот я и стал на думах, как на вилах.
Ковальский
– Не в силах пока власть заставить так машину крутиться, чтобы на все обороты работала. Либо нет у власти силы такой, либо с машиной чтой-то… А так энтузиазму кругом полно… – Зорко оглядел всех и задал ещё один мучавший его вопрос: – Вот город затянул нас на свою сторону, оторвал от земли, а не подведёт ли? А ну оборвётся где? Внатяг больно… Помнишь, Александр Батькович, сад-то наш яблоневый, который в степи вместе сажали? Хиреть начал… К городу прикрепили, оторвали от села, как вас, и в упадке он… Не зря все эти бултыханья ещё при Хрущёве были: то с целиной, то с кукурузой… Страну надо кормить, народ. С голодным народом власти тяжело справиться будет… Вот выход и ищут… Из одной стороны…
Проняй посмотрел на Ковальского внушительно. Ожидал, очевидно, от него продолжения разговора о судьбе их общего любимца – сада, но Александру стало не до того…
Во двор вернулись шумной ватагой женщины и младший Ковальский. Руфина и Саша шли, держась за руки, и улыбались.
– И смех, и грех, – говорила Катерина. – Руфина стала смотреть в колодец, споткнулась и чуть не упала в него, а Сашок схватил её так, что она больше не от испуга закричала, а от того, как крепко вцепился.
– Утонула бы, что папе тогда делать? Он её привёз, – серьёзно сказал Саша. – Мы долго ждали…
– Вот и я говорю, – подыгрывала Дарья Ильинична, – ждали-ждали, когда привезёт. Привёз, а она – бултых в колодец и опять мы одни? Нет уж! Саша нас сразу всех спас!
Ковальский и Руфина несколько раз встретились взглядами и она с тихой радостной улыбкой кивнула ему. «Мне хорошо тут, так хорошо, что я не ожидала», – говорили её глаза.
Увидела, что он понял, высвободила руку и прижала к себе Сашину головку с такими же лёгкими завитушками, как у Ковальского. И Саша не отстранился и не застеснялся. От опытных Дарьи Ильиничны и Екатерины Ивановны этот разговор глазами не ускользнул. Они улыбались.
Александр светился: «Её появление везде вызывает радость. Редкий дар!..».
Ковальский-младший тоже не терялся, у него свой интерес. И он выбрал момент:
– Дед, а ты теперь, когда папа приехал, разрешишь на Гнедом покататься?
Ковальский вопросительно посмотрел на Григория Никитича.
– У Трохиных Фёдор-то конюхом сейчас, его сынишка гоняет на лошадях и нашего заманивает.
– Ну и что? Пускай…
– Да ну, ты когда начал скакать?
– Классе в пятом, по-моему…
– Вот. И наш пусть годика два подождёт. Мал ещё.
– Ну, деда? – младший Ковальский не сдавался.
А старший, поразмыслив, согласился, но с условием:
– Исполнится десять лет – попробуем!
XVII
– Дарья,
Никто и не заметил, как во двор вошла Степанида – соседка Бочаровых.
Она говорила с улыбкой, нараспев, ставя большую эмалированную чашку с карасями на лавку у погребицы. Её широкое розовощёкое лицо добродушно. Она и не скрывала, что ей интересно посмотреть на гостей из города. А караси – только предлог. Всем ясно…
– Я через плетень гляжу потихоньку и никак не пойму, где это, милый ты мой, – она весело подмигнула старшему Ковальскому, – таких красоток находишь. Мой-то старший уже двух городских привозил показывать. Мы тут чуть не брыкнулись. Тощие такие и гордые. А твоя-то! Крепенькая какая! И говорунья! Я слышу.
Щёки у Руфины зарделись, она рассмеялась, чем ещё больше понравилась Степаниде.
– Частушки петь можешь? – неожиданно спросила она Руфину и упёрла кулаки в бока, будто готовясь плясать подгорную.
Руфина молчала. Она весело смотрела на соседку Бочаровых.
– Можешь или нет?
– Руфина романсы поёт, – вступился Александр.
Степанида отвела свои полный руки от того места, где должна быть талия:
– Я романсы не знаю, а вот в этой – души не чаю!
И она мягко и раскованно запела:
Лучше нету того цвету,Когда яблоня цветёт…Лица у всех в который раз озарились улыбками. Было видно, что местным соседка по душе. И они ей. А приезжие? И приезжим понравилась.
Лучше нету той минуты,Когда милый мой придёт!От ясного чистого голоса ёкало сердечко.
Будто и нет певунье её сорока пяти лет. Да и что они, эти сорок пять, если почти половина из них – ночки и денёчки вдовьей жизни.
И не успела певунья перевести дух, чтобы тронуть следующее слово, как вступил Румянцев, словно в некое соревнование:
Я встретил вас – и всё былоеВ отжившем сердце ожило,Я вспомнил время золотоеИ сердцу стало так тепло…Ладно Степанида, но от Румянцева Александр не ожидал.
А Николай, оттолкнувшись от тёмной сохи, подпиравшей угол крыши погребицы, вышел чуть ли не на середину двора, как на сцену, успокоил руки на груди и уверенно продолжал:
Как поздней осени пороюБывают дни, бывает час,Когда повеет вдруг весноюИ что-то встрепенётся в нас.Румянцев замолк и не успел Ковальский вслух удивиться, как все захлопали в ладоши. А Степанида, когда аплодисменты утихли, требовательным голосом спросила: