Под открытым небом. Том 2

Малиновский Александр Станиславович

Проняй посмотрел на Ковальского внушительно. Ожидал, очевидно, от него продолжения разговора о судьбе их общего любимца – сада, но Александру стало не до того…

* * *

Во двор вернулись шумной ватагой женщины и младший Ковальский. Руфина и Саша шли, держась за руки, и улыбались.

– И смех, и грех, – говорила Катерина. – Руфина стала смотреть в колодец, споткнулась и чуть не упала в него, а Сашок схватил её так, что она больше не от испуга закричала, а от того, как крепко вцепился.

– Утонула бы, что папе

тогда делать? Он её привёз, – серьёзно сказал Саша. – Мы долго ждали…

– Вот и я говорю, – подыгрывала Дарья Ильинична, – ждали-ждали, когда привезёт. Привёз, а она – бултых в колодец и опять мы одни? Нет уж! Саша нас сразу всех спас!

Ковальский и Руфина несколько раз встретились взглядами и она с тихой радостной улыбкой кивнула ему. «Мне хорошо тут, так хорошо, что я не ожидала», – говорили её глаза.

Увидела, что он понял, высвободила руку и прижала к себе Сашину головку с такими же лёгкими завитушками, как у Ковальского. И Саша не отстранился и не застеснялся. От опытных Дарьи Ильиничны и Екатерины Ивановны этот разговор взглядами не ускользнул и они улыбнулись.

Александр светился: «Её появление везде вызывает радость.

Редкий дар!..».

Ковальский-младший тоже не терялся, у него свой интерес.

И он выбрал момент:

– Дед, а ты теперь, когда папа приехал, разрешишь на Гнедом покататься?

Ковальский вопросительно посмотрел на Григория Никитича.

– У Трохиных Фёдор-то конюхом сейчас, его сынишка гоняет на лошадях и нашего заманивает.

– Ну и что? Пускай…

– Да ну, ты когда начал скакать?

– Классе в пятом, по-моему…

– Вот. И наш пусть годика два подождёт. Мал ещё.

– Ну, деда? – младший Ковальский не сдавался.

А старший, поразмыслив, согласился, но с условием:

– Саша, я тебе обещаю, исполнится десять лет – попробуем!

XVII

– Дарья, я тебе тут карасиков свежих принесла. Миколай с утра наловил. Возьми, а то кошки растащат! Мне некуда их, больна много.

Никто и не заметил, как во двор вошла Степанида – соседка Бочаровых.

Она говорила с улыбкой, нараспев, ставя большую эмалированную чашку с карасями на лавку у погребицы. Её широкое розовощёкое лицо добродушно. Она и не скрывала, что ей интересно посмотреть на гостей из города. А караси – только предлог. Всем ясно…

– Я через плетень гляжу потихоньку и никак не пойму, где это, милый ты мой, – она весело подмигнула старшему Ковальскому, – таких красоток находишь. Мой-то старший уже двух городских привозил показывать. Мы тут чуть не брыкнулись. Тощие такие и гордые. А твоя-то! Крепенькая какая. И говорунья! Я слышу.

Щёки у Руфины зарделись, она рассмеялась, чем ещё больше понравилась Степаниде.

– Частушки петь можешь? – неожиданно спросила она Руфину и упёрла кулаки в бока, будто готовясь плясать подгорную.

Руфина молчала. Она весело смотрела на соседку Бочаровых.

– Можешь или нет?

– Руфина романсы поёт, – вступился Александр.

Степанида

отвела свои полный руки от того места, где должна быть талия:

– Я романсы не знаю, а вот в этой – души не чаю!

И она мягко и раскованно запела:

Лучше нету того цвету,Когда яблоня цветёт…

Лица у всех в который раз озарились улыбками. Было видно, что местным соседка по душе. И они ей. А приезжие? И приезжим понравилась.

Лучше нету той минуты,Когда милый мой придёт!

От ясного чистого голоса ёкало сердечко.

Будто и нет певунье её сорока пяти лет. Да и что они значат, эти сорок пять, если почти половина из них – ночки и денёчки вдовьей жизни.

И не успела певунья перевести дух, чтобы тронуть следующее слово, как вступил Румянцев, словно в некое соревнование:

Я встретил вас – и всё былоеВ отжившем сердце ожило,Я вспомнил время золотоеИ сердцу стало так тепло…

Ладно Степанида, но от Румянцева Александр не ожидал.

А Николай, оттолкнувшись от тёмной сохи, подпиравшей угол крыши погребицы, вышел чуть ли не на середину двора, как на сцену, успокоил руки на груди и уверенно продолжал:

Как поздней осени пороюБывают дни, бывает час,Когда повеет вдруг весноюИ что-то встрепенётся в нас.

Румянцев замолк и не успел Ковальский вслух удивиться, как все захлопали в ладоши. А Степанида, когда аплодисменты утихли, требовательным голосом спросила:

– Это – романс?

– Ага, – смягчив «г», почти шёпотом согласился Румянцев.

– И такую красоту держишь в себе?

– А что делать? – отозвался певец.

– Вечером чтоб все были у меня в гостях, – заявила Степанида. – За один романс пять частушек даю! У меня их, как семечек в арбузе. И это: не надо с собой ничего. У меня своя особая есть наливочка… Главное, чтоб романсы были.

Она замолчала. И тут в тишине прорезался негромкий, но уверенный, притягивающий к себе хрипловатый голос.

Когда б имел златые горыИ реки, полные вина,Всё отдал бы за ласки, взоры,Чтоб ты владела мной одна.

Это пел Проняй.

– Всё-всё! Поняла! Согласная я! Дед, приходи на особую и ты. Я от тебя не отмежёвываюсь.

– То-то, ядрёна балалайка, – Проняй остался доволен собой: – У всякой пташки свои замашки. Нет молочка, так сливок дай!