Под парусом вокруг Старого Света: Записки мечтательной вороны

Тигай Аркадий Григорьевич

— Двигайте к нам, ребята!

— Стол маленький, — застенчиво отнекивались водители.

— Мы подвинемся, — настаивал я. — В тесноте, да не в обиде.

Сидящий рядом Игорь Масленников, в то время еще молодой режиссер, коротко вздохнул и, пытаясь умерить мой приступ либерализма, прошептал:

— Может, им там хорошо?

Но я точно знал, что «нехорошо», и принялся восстанавливать социальную гармонию со всем жаром двадцатипятилетнего идиота. Ни оператор, ни художник, ни администратор не посмели возразить, и вместо обеда началось «великое переселение народов».

Стол отодвинули

от стены, приставили еще два стула и начали расчищать место среди тарелок, не заметив, что стена служила опорой, потеряв которую колченогий стол перекосился и начал падать. Посыпались тарелки. Опрокидывая стулья, все бросились их ловить и разбили стакан с острым соусом, при этом фонтан огненно-красных брызг оросил наши лица и одежду. Шашлыки покатились по грязным камням прямо в лужу красного вина, текущего из опрокинутой бутылки. Длилось это светопреставление всего несколько секунд, но результат оказался катастрофическим. После мы долго смывали грязь с мяса и кетчуп с лиц и одежды. Моя новая чешская куртка была испорчена навсегда. Настроение тоже. Вместо социальной гармонии случился конфуз.

Доедали за одним столом, но в мертвой тишине. Было стыдно и неловко. Шалва и Георгий бросали на меня угрюмые взгляды. Когда же я наконец поднял глаза на Масленникова, он, грызя остывший шашлык, тихо буркнул:

— Ну что, Аркадий, разобрались с демократией?

Я виновато кивнул, а про себя произнес неполиткорректную ересь: «Никогда не организовывай демократию, придурок».

Говорят, чужой опыт не учит. Я же скажу, что и свой опыт дураку не впрок, если он всю жизнь путает чувство сострадания с чувством вины.

«Виноват, виноват, виноват», — бормочет внутренний голос. Перед обманутыми женщинами виноват как мужчина; перед больными — за собственное здоровье; перед «простым народом» — за то, что не пью с ним пиво возле ларька. Не говоря уже о человечестве в целом, перед которым я виноват во всех его бесконечных несчастьях как еврей.

Лишь много лет спустя узнал я страшную тайну о том, что совесть, правда и справедливость отнюдь не обитают в гуще народных масс. Нет-нет, не в толпе, как выяснилось, рождается добродетель, не в коллективе живет. И что народ при случае и на костер пошлет, не колеблясь, и распнет, и за расстрел «врагов народа» проголосует единогласно, и «хайль, Гитлер» заорет со всей искренностью незатейливой своей души. И еще я заметил, что именно под сладкозвучные дифирамбы о великих врожденных добродетелях народа этот самый народ и обдирают как липку его же профессиональные почитатели.

Липкая жара, пираты, спившийся Мастроянни, город-призрак, чернокожий продавец дезабилья на пыльном пустыре — не многовато ли для одного маленького рассказа? Голодные отступаем на яхту и расползаемся отсыпаться по «ящикам».

— Буонаноте, синьоры!..

Лавстори

В полночь я проснулся от странных толчков — о борт «Дафнии» бился стоящий рядом катер.

Потом послышались голоса — стоны и крики страсти, не оставляющие сомнений в том, что происходит у соседей. О, это была любовь! Катер раскачивало и било о нашу лодочку, как при штормовом ветре. Из недр его доносилось сопение и хрип. Чувственным стоном ему отвечало низкое контральто.

Иногда пролетали фразы на итальянском…

Я заглянул в салон, Президент лежал с закрытыми глазами.

— Спишь?

Президент ответил со вздохом:

— Заснешь тут с вами.

Получилось, что я как бы причастен к этому «безобразию».

Праздник любви, с перерывами, длился всю ночь, а утром из катера вышел белокурый молодой великан и принялся развешивать на просушку белье. Завтракая в кокпите, мы косили глазом в сторону соседей, предвкушая появление партнерши.

Молодой красавец бросал фразы на итальянском, из глубины посудины ему отвечало знакомое контральто. Наконец из каюты на божий свет вышел… еще один (!) молодой человек, такой же плечистый красавец, как и первый. От неожиданности мы чуть не подавились кашей. Парочка сошла на берег и, взявшись за руки, удалилась. Первым обрел дар речи Президент.

— Культурный шок, — вздохнул он.

В этот же день мы без сожаления покинули Сардинию и через Тирренское море под пятиметровый «попутняк» пошли на восток.

По поводу несостоявшихся культурных впечатлений Президент деликатно промолчал.

О вреде покаяния при пересечении Тирренского моря

Под плеск забортной водички и жужжание авторулевого меня одолевали покаянные мысли. «Как же я достаю старика иной раз, — думал я, глядя на костлявую фигуру Президента, склонившуюся над компьютером. — А ведь случись со мной что-то здесь, посреди моря, — надежда только на него. Помощи не докричишься».

— На сколько слышно нашу рацию?

— Двадцать пять миль, — буркнул товарищ.

Я представил себя, бездыханного, на палубе. Увидел Президента, взволнованно мечущегося по яхте и пускающего тревожные ракеты в сторону парохода, плывущего на горизонте… «Мей дей, мей дей! — трещит в эфире дрожащий голос Президента. — Яхта „Дафния“ терпит бедствие!.. На борту умирающий…»

— Если я погибну, что будешь делать?

— Чего вдруг?

— Ну мало ли… Поскользнусь на шкоте, упаду головой о лебедку.

— Шкоты в бухтах должны быть, а не под ногами.

— Ну, не на шкоте, на кранце.

— Кранцы в рундуках.

Упертый старик!

— Какая тебе разница «от чего»? Представь, выходишь на вахту, а я мертвый, что будешь делать?

Президент бровью не повел.

— Сделаю соответствующую запись в вахтенном журнале, — сказал он, не отрываясь от экрана.

— Какую?

— Время, координаты, обстоятельства гибели.

— А обо мне?

— Напишу, не сомневайся, — буркнул товарищ. — Напишу, каким ты был засранцем — оставил на диване мочалку. У меня теперь вся задница мокрая.

— Тьфу! — вернул мочалку в мойку и полез в свою конуру.

На третью ночь в штилевом море появился огонь маяка Сан-Вито, а утром мы уже подходили к сицилийскому берегу. Швартовались носом к причалу. Крошечная рыбацкая гавань, городок из серого камня — никаких признаков туристских прелестей, поэтому о культурном шоке я уже и рта не раскрывал. А он как раз и случился именно здесь, в деревеньке Сан-Вито, прилепившейся к северо-западной оконечности Сицилии.