Под покровом небес
Шрифт:
– Я не богатая, – сказала она. Помолчала. – Это из-за головы. Голова болит. – Высвободив руку, она перенесла ее с его груди себе на лоб.
Взглянув на нее, он снова усмехнулся.
– А думаешь, потому что много. Ca c’est mauvais. [158] Голова – она вроде неба. Внутри себя вращает там чего-то, крутит, крутит… Только очень медленно. А когда думаешь, заставляешь ее крутить быстрее. Вот она и болит.
– Я люблю тебя, – сказала она и провела кончиком пальца по его губам. Но уже понимала, что на самом деле ей до него не достучаться.
158
Это
– Moi aussi, [159] – ответил он, легонько куснув ее за палец.
Она всплакнула, несколько слезинок капнуло на него; он наблюдал за ней с любопытством, время от времени качая головой.
– Нет-нет, – сказал он. – Поплачь немножко, но не слишком долго. Когда немножко, это хорошо. Когда слишком долго – плохо. Никогда нельзя думать о том, что кончилось. – (Эти слова ее успокоили, хотя она не могла вспомнить, что же именно кончилось.) – Женщины всегда думают о том, что кончилось, вместо того чтобы думать о том, что начинается. У нас здесь говорят, что жизнь – это высокая скала и, когда на нее лезешь, нельзя оглядываться. Иначе может закружиться голова.
159
Я тоже (фр.).
Его мягкий голос что-то говорил, говорил, и в конце концов она снова легла. Она по-прежнему была убеждена, что это конец, что скоро ее найдут. Ее поставят перед высоким зеркалом и скажут: «Смотри!» Ей придется смотреть, и это будет конец. Тьма сновидений развеется, свет ужаса сделается постоянным; на нее направят безжалостный луч; боль станет непереносимой и нескончаемой. Дрожа, она прижалась к нему. Придвинувшись всем телом ей навстречу, он ее крепко обнял.
Когда она снова открыла глаза, в комнате стояла непроглядная тьма.
– Никто не должен отказывать человеку в деньгах на оплату света! – сказал Амар. Зажег спичку и поднял ее высоко верх.
– Что ж, ты теперь богат, – сказал Аталла, одну за другой пересчитывая тысячефранковые купюры.
XXIX
– Votre nom, Madame. [160] Вы ведь, конечно, помните, как вас зовут?
Она оставила вопрос без внимания; другого способа от них избавиться у нее не было.
160
Ваше имя, мадам (фр.).
– C’est inutile. [161] Ничего вы от нее не добьетесь.
– А среди одежды у нее точно нет никакого удостоверения?
– Non, mon capitaine. [162]
– Идите опять к Аталле и поищите еще. Мы знаем, что у нее были деньги и чемодан.
Время от времени раздавался надтреснутый звон малого церковного колокола. По комнате ходила монахиня, ее сестринские одеяния при этом громко шуршали.
161
Да ну, бесполезно (фр.).
162
Нет, господин капитан (фр.).
– Кетрайн
– Откройте глаза, мадам.
– Вот, выпейте. Вам понравится. Это лимонад. От него вам хуже не будет. – Чья-то рука коснулась ее лба.
– Нет! – вскрикнула она. – Нет!
– Пожалуйста, лежите тихо.
163
Это ведь вы, не так ли? (фр.)
– Консул в Дакаре советует отослать ее обратно в Оран. Вот, ждем ответа из Алжира.
– Просыпайтесь, с добрым утром.
– Нет, нет, нет! – застонала она, кусая подушку. Ах, зачем, зачем она это допустила!
– Так долго кормить ее приходится только потому, что она отказывается открыть глаза.
Она-то понимала, что постоянными упоминаниями ее закрытых глаз они всего лишь пытаются заставить ее возразить: «Да нет, они у меня открыты!» На что ей скажут: «Что-что? Они у вас открыты, правда? Тогда – смотрите же!» И все: она окажется беззащитной перед жутким образом себя и навалится боль. А так перед ней на краткие моменты появляется отсвечивающее черным тело Амара – вот прямо здесь, рядом, освещенное лампой, по-прежнему горящей у двери, – а иногда она видит лишь бархатную тьму в комнате, но Амар при этом недвижим, а комната статична; время не проникает сюда извне, поэтому он и не меняет позы и всеобъемлющее молчание стоит целиком, не распадается на фрагменты.
– Все уладили. Консул согласился оплатить ей перелет «Трансафриканской». Завтра у нас кто? А, Демовю утром летит с Этьеном и Фуше.
– Но надо ведь, чтобы кто-то ее сопровождал.
Повисло многозначительное молчание.
– Да вы не думайте, она будет сидеть тихо.
– Heureusement je comprends francais, [164] – вдруг услышала она свой собственный голос. И продолжила, все так же по-французски: – Спасибо, что так подробно все мне объяснили.
164
К счастью, я понимаю по-французски (фр.).
Услышать эту длинную речь в собственном исполнении было так дико и странно, что она даже рассмеялась. И подавлять этот свой смех не видела причин: ведь хорошо же! Что-то непреодолимо дергалось и щекоталось у нее внутри; от этого из нее рвался хохот, тело сгибалось пополам. Довольно долго ее не могли успокоить: сама мысль о том, зачем ей вдруг пытаются мешать, когда это так приятно и вдобавок само получается, казалась ей еще смешней дурацкой и потешной длинной речи.
Когда приступ смеха кончился и на нее напала расслабленность и сонливость, монахиня-медсестра сказала:
– Завтра вы отправитесь в путешествие. Надеюсь, вы не станете осложнять мне жизнь необходимостью одевать вас. Я знаю, вы вполне способны делать это самостоятельно.
Она не ответила, потому что не верила ни в какие путешествия. Она собиралась и дальше лежать в той комнате рядом с Амаром.
Сестра заставила ее сесть и через голову надела на нее какое-то колом стоящее платье, от которого пахло хозяйственным мылом. И то и дело пыталась с ней заговаривать:
– Взгляните на эти туфли. Как вы думаете, они вам впору?