Под солнцем Сатаны. Дневник сельского священника. Новая история Мушетты. (сборник)
Шрифт:
Он говорил без остановки, спеша кончить свою речь, щедрой рукой лия бальзам утешения и великодушных советов, как вдруг раздался такой странный — о, так странно, так необычно звучащий! — голос человека, который не слушал и не станет слушать. Услышав этот стон, наш добряк тотчас понял, что напрасно тратил красноречие.
— Друг мой, друг мой, я больше не могу! Нет сил!..
Трясущиеся губы почти выговорили еще какое-то слово, но не кончили. Однако оно не ускользнуло от внимания коллеги, быстро оправившегося от растерянности.
— Вы сказали «отчаяние»?
— Давайте отойдем немного, вон туда...
Они остановились под старой полуобвалившейся стеной. Какая ликующая жизнь кипела тут!
— У меня нет сил, — жалобно повторил старец. — Пожалейте меня, друг мой, теперь единственный друг мой, не дайте милосердию совратить вас с пути истинного. Будьте тверды! Я всего лишь недостойный пастырь, жалкий священник, бесплодная душа, слепец, несчастный слепец!..
— Нет, нет, только не вы,— вежливо возразил будущий каноник, — но те немногие, кто дерзал злоупотребить вашей до... вашим прямодушием... Ведь так хочется верить в искренность лестных слов!
Он усмехнулся, отгоняя рукой назойливую осу (жужжавшую так же докучно, как эти самоупоенные, велеречивые уста), но, спохватившись, внушительно проговорил:
— Так я слушаю вас.
Люмбрский старец клонится вперед, падает на колена:
— Господь вручает меня вам, отдает в вашу власть!
— Какое ребячество! — негодует будущий каноник. — Встаньте же, друг мой, встаньте! Вы просто устали, переутомились, все представляется вам в преувеличенном виде. Я самый обыкновенный человек! Правда, некоторый опыт... — добавляет он с улыбкой.
Люмбрский пастырь отвечает ему горькой усмешкой. Какая разница! Прежде чем произойдет роковой поворот, ему хочется видеть в этом человеке друга, не избранного им, но посланного, очевидно, посланного ему Богом, последнего друга своего. Конечно, он уже не надеется, что можно будет поворотить вспять, обрести утраченный мир, начать новую жизнь. Слишком долго шел он гибельным путем и уже будет идти до конца, покуда хватит сил, рука об руку с единственным товарищем своим.
— Увы, — отвечал он, — каким я был в высшей семинарии, таким и остался: твердолобым бессердечным упрямцем, презренным человечишкой, ставшим орудием в руках провидения. Ходящие обо мне слухи, упорное преследование, дружеское расположение ко мне многих грешников суть знамения и предзнаменования, смысл которых мне непонятен. Святость зреет в безмолвии, но в нем отказано было мне. Давеча мне нужно было молчать, и теперь мне не пришлось бы говорить вам то, в чем я собираюсь признаться... (Да, сердце мое обливалось кровью, когда я покидал при столь ужасных обстоятельствах несчастную коленопреклоненную женщину, постигнутую столь жестоким, о, столь жестоким горем...) Но тому есть, очевидно, причина... ибо, друг мой, когда я выходил уже за дверь... одна мысль... мне пришла в голову одна мысль...
— Какая же? — спросил люзарнский пастырь.
Он невольно склонился и приблизил ухо
— О, друг мой, друг мой!
Он воздел руки к небу, потом скрестил их на груди, в глубокой скорби понурив широкие плечи. Старец по-прежнему стоял на коленях. Был виден лишь седой затылок низко опущенной от стыда головы.
— Стало быть, эта мысль пришла вам в голову внезапно, в первый раз? — раздельно проговорил люзарнский коллега.
— В первый раз.
— А прежде никогда не приходила?
— Боже мой! — воскликнул престарелый священнослужитель. — Конечно же, нет! Я несчастный человек. За долгие годы у меня не было и часу душевного покоя. Конечно, вам трудно поверить! Еще бы! Чудотворец! Святой в лапах Дьявола!.. По правде говоря, друг мой, за всю мою жизнь я, пожалуй, не совершил ни одного, хотя бы незаконченного, хотя бы неудачного деяния во имя божественной любви... Нет, мне должно было пройти через ужасные страдания этой ночи... Я более не принадлежу себе, в буквальном смысле слова... Я корчился в муках отчаяния... И тогда, словно в насмешку... тогда меня посетила эта мысль...
— Вы должны были гнать ее прочь, — возразил люзарнский пастырь.
— Поймите же, — смиренно отвечал старец, — я сказал «посетила», но я просто неудачно выразился. Это не мысль, но убеждение... (Ах, я не нахожу слов, мне всегда не хватало слов! — воскликнул он с какою-то детской досадой.) Мне нужно идти до конца, возлюбленный брат мой, признаться во всем... Даже стоя перед вами на коленах, обуреваемый тревогой неизъяснимой, сомневаясь в самом спасении души моей... я верую... мне должно верить неколебимо, что убеждение сие мне внушил Господь!
— Получили ли вы — как бы сказать? — какой-либо ощутимый знак?
— Знак? — с простодушным удивлением переспросил старец.
— Ну, не знаю... может быть, вы что-нибудь видели или слышали?
— Ничего... Только внутренний голос. Если бы воля божия была изъявлена столь явственно, я повиновался бы незамедлительно. Но это был не приказ, но просто уверенность, убеждение в том, что так и будет... ежели я сам того пожелаю. Видит Бог, признание сие терзает мне душу, я просто сгораю от стыда... Я знал... знаю и теперь... я уверен... что единого моего слова было бы довольно, чтобы... Боже мой!., чтобы воскресить... да, оно воскресило бы мертвое дитя!..
— Посмотрите мне в глаза! — властно сказал люзарнский кюре по долгом молчании.
Обеими руками он стал подымать старика с колен, и когда тот встал перед ним и он увидел его низко опущенную голову и испачканные землей штаны, в нем шевельнулось дружеское участие.
— Смотрите мне в глаза... Отвечайте искренне... Кто воспротивился тому, чтобы вы испытали... немедленно испытали свою власть?
— Не знаю, — ответствовал старик. — Это было ужасно!.. Когда орудие слишком низменно, Господь выбрасывает его после того, как употребит для своей пользы.