Под солнцем Тосканы
Шрифт:
Наконец деньги получены, счёт открыт, однако чеков нам не выдают. У этого огромного банка, имеющего десятки филиалов и расположенного в золотом центре Италии, нет чеков. «Может быть, на следующей неделе», — успокаивает нас синьора Рагуцци.
Мы брызжем слюной от возмущения. Через два дня она звонит. «У меня есть для вас десять чеков». Какая может быть проблема с чеками? У меня дома их целые коробки. Синьора Рагуцци их для нас разделяет. Синьора Рагуцци — в обтягивающей юбке и плотно облегающей футболке, её пухлые губы постоянно влажные. Кожа её блестит. Она поразительная красавица.
Она носит великолепное ожерелье из золотых квадратиков, её браслеты на запястьях позвякивают, когда она оттискивает на чеках номер нашего счёта.
— Какие замечательные украшения. Мне нравятся эти браслеты, —
— У нас есть только золото, — хмуро отвечает она. Ей надоели гробницы и площади Ареццо. Калифорния для неё — то, что надо. Всякий раз, завидев нас, она оживляется. «Ах, Калифорния», — говорит она вместо приветствия.
Банк уже кажется нам сюрреалистическим. Мы находимся в его задней комнате. Какой-то человек вкатывает тележку, нагруженную самыми настоящими золотыми слитками — небольшими кирпичиками золота. Странно, что поблизости нет никакой охраны. Другой человек суёт два слитка в грязноватые папки из оберточной манильской бумаги. Он одет просто, как рабочий. Он уходит на улицу, уносит куда-то слитки. Вот и весь ввод во владение — но до чего умно всё обставлено. Мы снова смотрим на чеки. На них нет никаких опознавательных изображений - ни кораблей, ни пальм, ни служащих почтовой службы на перекладных; нет ни имени, ни адреса, ни номера водительского удостоверения, ни номера соцстрахования. Бледно-зелёные чеки выглядят так, словно были напечатаны в двадцатые годы. Мы чрезвычайно довольны. Это уже почти гражданство — свой банковский счёт.
И вот наступает день, когда мы собираемся в офисе нотариуса для окончательного расчёта. Всё происходит очень быстро. Все говорят одновременно и никто никого не слушает. Юридические термины в стиле барокко нам не понятны ничуть. С улицы доносится звук отбойного молотка, и этот шум вонзается мне в мозг. Речь идёт о каких-то двух волах и двух днях. Ян, который переводит, требует перерыва и объясняет нам эту архаическую фигуру речи; с восемнадцатого века у юристов принято описывать размер участка временем, которое потребуется двум волам, чтобы её вспахать. Чтобы вспахать нашу собственность, как я понимаю, им потребуется два дня.
Я подписываю чеки, и мои пальцы сводит судорогой на каждом слове «миллион». Я думаю про облигации и денежные фонды, про накопленные за годы моего брака акции, приносящие высокие дивиденды. Теперь они магическим образом превратились в изрезанный террасами откос холма и большой пустой дом. Оранжерея в Калифорнии, где я прожила десять лет среди кумквата, лимонов, жасмина садового и гуайявы, с бассейном и крытым двориком, где стояли плетёные кресла, — всё уменьшилось, как бывает, когда смотришь в бинокль с другой стороны. Миллион — это такое длинное слово, к нему трудно относиться спокойно. Эд внимательно следит за количеством нулей, опасаясь, что я бессознательно напишу «миллиард» или «биллион». Он платит наличные синьору Мартини, который о гонораре не сказал ни слова; но мы выяснили у владельца обычный процент. Синьор Мартини, кажется, доволен, как будто мы сделали ему подарок. Мне очень нравится их способ вести дела, хоть он и сбивает меня с толку. Все обмениваются рукопожатиями. На губах жены владельца я замечаю тонкую кошачью улыбку. Мы рассчитываем получить документ о сделке на пергаментной бумаге, написанный старинным рукописным шрифтом, — но нет, нотариус уезжает в отпуск и старается до отъезда провернуть всю бумажную работу. Синьор Мартини говорит: «Нормально». Я всё время замечаю, что здесь чьё-то слово всё ещё принимается всерьёз. Здесь просто не бывает бесконечных контрактов и оговорок, не бывает форс-мажорных обстоятельств. Мы выходим под палящее полуденное солнце, держа в руках только два тяжёлых железных ключа, длиннее, чем моя ладонь: один от заржавленных железных ворот, другой от парадной двери. Они ничем не похожи на ключи от моих прежних домов. На дубликаты ключей надеяться не приходится.
Джузеппе машет нам из дверей бара, и мы хвалимся ему, что купили дом.
— Где именно? — интересуется он.
— Брамасоль, — начинает Эд, намереваясь рассказать, где это.
— Ах, Брамасоль, прекрасная вилла! — Оказывается, мальчиком он собирал там ягоды. Хотя ещё только полдень, он затаскивает нас внутрь и наливает нам граппы. — Мама! — кричит он.
Из задних помещений выходят его мать и сестра, все поднимают за нас тост. Все говорят одновременно. Граппа необычайно крепкая. Мы выпиваем свои порции так же быстро, как синьора Мантуччи — свой эспрессо, и поскорее уходим. В автомобиле жарко, как в печи для пиццы. Мы садимся в машину, открываем дверцы, и вдруг на нас нападает приступ хохота.
Мы договорились с двумя женщинами, Анной и Лючией, что они уберут в доме и подготовят кровать, пока мы подписываем последние бумаги. В городе мы купили бутылку «просекко», маринованных цуккини, оливок, жареного цыпленка и картошки.
Мы приехали в дом, ошеломлённые происшедшим и граппой. Анна и Лючия вымыли окна и уничтожили тучи пыли, а также обильную паутину. Спальня
Мы принимаем душ и надеваем всё свежее. В спокойном сумраке мы сидим на каменной стене террасы и произносим тосты друг за друга и за дом, чокаясь стаканчиками пряного «просекко», которое похоже на концентрированный местный воздух. Мы пьём за кипарисовые деревья, растущие вдоль дороги, за белую лошадь на соседском поле и за виллу вдали, которая была построена специально для визита папы. Косточки от оливок мы бросаем через стену, надеясь, что на следующий год они взойдут. Обед восхитителен. С наступлением темноты сова-сипуха пролетает над нами так низко, что мы слышим свист её крыльев. Усевшись на белой акации, она издаёт странный крик, который мы принимаем за приветствие. Над домом висит ковш Большой Медведицы, он вот-вот прольётся на крышу. На небо высыпали созвездия, такие же отчётливые, как на карте звёздного неба. Когда темнеет окончательно, мы видим, что Млечный Путь проходит прямо над нашим домом. Я забыла о звёздах, живя в городе при искусственном освещении. И вот они тут, все над нами, блестящие и густо усыпающие небо, падающие и мерцающие. Мы смотрим вверх так долго, пока не начинает ныть шея. Млечный Путь похож на раскатившийся рулон кружева. Эд, любитель пошептаться, склоняется к моему уху. «Всё ещё хочешь домой? — спрашивает он. — Или это может стать домом?»
Дом и земельный участок, для вспашки которого двум волам потребуется два дня
Меня восхищает красота скорпионов. Они похожи на чернильно-чёрный иероглиф, обозначающий слово «скорпион». Меня очаровывает также их умение ориентироваться по звёздам, хотя не представляю себе, как они видят созвездия из своих обычных мест обитания — пыльных углов в опустевших домах. Один каждое утро бегает кругами в ванной. Нескольких по ошибке засосал пылесос, хотя обычно им везёт больше: я ловлю их банкой и выношу на улицу. Я проверяю каждую чашку и каждый башмак. Когда я взбиваю подушку на кровати, один — альбинос — приземляется на моё голое плечо. Мы побеспокоили армии пауков, когда выгребали из чулана под лестницей накопившиеся там бутылки. У этих пауков длинные нитеобразные ноги, но сами они размером с муху. Кроме этих обитателей дома, от прежних владельцев осталось наследство в виде пыльных бутылок из-под вина — тысячи и тысячи в сарае и конюшне. Мы уже в который раз наполняем мусорные баки, стекло водопадом сыплется из коробок, которые мы грузим и выгружаем. Конюшня и limonaia — лимонарий (пристройка размером с гараж сбоку от дома, где раньше прятали на зиму горшки с лимонами) - переполнены ржавыми кастрюлями, газетными выпусками начиная с 1958 года, проволокой, банками краски, строительным мусором. Мы разрушили целые экосистемы пауков и скорпионов, хотя через несколько часов они всё восстанавливают. Я ищу старые фотографии или античные ложки, но не нахожу ничего интересного, за исключением нескольких изготовленных вручную железных инструментов и «священника» — деревянной формы в виде лебедя с крюком для подвешивания над горячими углями кастрюли, которую зимой подсовывали под покрывало на кровати для согревания отсыревших простыней. Один из инструментов — элегантная маленькая скульптура, серп размером с ладонь, с истёртой ручкой из древесины каштана. Любой тосканец узнает его в первый же миг: это устройство для подрезки виноградных лоз.
Когда мы посетили дом впервые, там стояли вычурные железные кровати с рисованными медальонами, изображавшими Марию и пастухов, держащих ягнят, источенные червями комоды с мраморным верхом, висели зеркала в бурых пятнах, скорбные, разрывающие сердце изображения Распятия. Владелец унёс всё — вплоть до крышки щитка переключателей и электролампочек, — но оставил буфет тридцатых годов и безобразную красную кровать, и мы долго не могли сообразить, как её вытащить по узкой задней лестнице с третьего этажа. Наконец мы её разобрали и выбросили по частям через окно. Потом протолкнули через окно матрас, и я с замирающим сердцем наблюдала, как он медленно опускался на землю.
Жители Кортоны, совершая послеобеденный моцион, останавливались на дороге и наблюдали за нашей бурной деятельностью: автомобиль с багажником, полным бутылок, полёт матраса, мои вопли (это скорпион упал мне на рубашку, когда я обметала каменные стены конюшни), потуги Эда, взмахами серпа прокладывающего дорогу сквозь сорняки. Иногда они останавливались и кричали, подняв головы: «Сколько заплатили за дом?»
Я захвачена врасплох, и в то же время меня умиляет эта святая простота.
«Полагаю, что слишком много», — кричу я в ответ.