Под тропиком Козерога
Шрифт:
— Чем занимался? Главным образом поисками, — был ответ.
— Удалось найти что-нибудь?
— Ну, как сказать, немного золота, опал, серебро. Ничего особенного, на этом не разбогатеешь.
— Вам не было обидно?
— Ничуть, — бросил он с непривычной резкостью, — Наоборот, те, что нашли жилу, загубили себя. От денег никакого проку.
— Ну почему же? Жизнь становится удобней и легче, — возразил я.
— Сам подумай, что с ними делать? — закрутил головой Джек. — Накупить роскошных яхт, начать пьянствовать, тратиться на красивых женщин? Мне это не интересно. Жизнь научила меня: чем меньше
— Понимаю, — сказал я. — Правда, на свете найдется мало людей, которые могут жить, как вы, и при этом быть счастливы.
— Да-а, — сочувственно отозвался Джек, — значит, что-то у них не так. Мозги набекрень.
Ближайший сосед Мулхолланда — Роджер Джози — старейший житель Борролулы. Он приехал сюда в 1916 году и отлучался всего три-четыре раза. Ненадолго. У него очень благообразный вид: длинная, как у патриарха, седая борода, кудрявые серебряные волосы. Одет он весьма экзотично — странного вида шляпа, смахивающая на кепи французского легионера, но сплетенная из волокон пандануса по его собственному проекту, рубашка с отрезанными у плеч рукавами и подвернутые до колен брюки. Будь он на сцене в роли Бена Ганна из «Острова сокровищ», публика наверняка решила бы, что художник по костюмам и гример слишком вольно обошлись с персонажем.
Никто не знает, сколько ему лет; сам Роджер последние шесть лет утверждает, что ему исполнилось шестьдесят девять.
Дом, где живет Роджер, выглядит столь же странно, как и его одеяние, — круглое сооружение из гофрированной жести с крохотной дверью, но без окон. Первоначально это был гостиничный резервуар для дождевой воды емкостью около двадцати пяти тысяч литров, Роджер разобрал его и снова воздвиг в миле от гостиницы; тому были две причины: во-первых, шквальный ветер, налетающий иногда в пустыне, мог снести лист железа с кровли отеля на голову, а во-вторых, присутствие там Джека создавало ненужную толкучку.
Роджер был последним хранителем библиотеки. Он успел прочитать почти все книги, до того как их съели термиты. В процессе чтения он приобрел страсть к изящной словесности. Слова занимали его до невозможности; он глотал их, как сласти, с наслаждением перекатывая на языке. Его безумно интересовало точное значение тех или иных слов, он мог часами размышлять об их происхождении.
На вопрос, что он ест, Роджер дал следующий ответ:
— Я бы с превеликим удовольствием поглощал филейные части говяжьих туш, но, увы, обстоятельства не позволяют делать это, а посему приходится довольствоваться прыткими сумчатыми.
Иногда Роджера навещал живущий в бывшем полицейском участке чиновник управления по делам аборигенов Тас Фестинг. Роджер всегда бывал рад случаю поделиться новым звучным словечком, выуженным из памяти за время, прошедшее с последнего визита. Разговор обычно начинался небрежным замечанием Роджера:
— Я тут прочел на днях…
По мнению Роджера, «на днях» могло с таким же успехом означать и десять и пятнадцать лет назад, поскольку вот уже долгие годы зрение не позволяло ему читать вообще. Затем Роджер с невинным видом задавал какой-нибудь вопрос в надежде, что у Таса не найдется ответа или что он ошибется. Вот тут-то Роджер с затаенным торжеством и поправит его.
Но однажды
— Роджер, — спросил он, — встречался ли тебе когда-нибудь леотар?
Роджер подозрительно стрельнул глазом в сторону собеседника.
— Помнится, как-то раз видел его шкуру, — уклончиво ответил он.
— Не могло такого быть, — сказал Тас, — у леотаров нет шкуры.
— Так что же это такое — леотар? — кинулся в атаку Роджер.
Но Тас не сказал ему, Прошло три дня, Наконец Роджер не выдержал и отправился к дому Таса. Неожиданный пробел в знаниях так мучил его, что он не мог спать. Старику необходимо было знать ответ. Смилостивившийся Тас растолковал ему, что «леотар» означает балетное трико.
— Чувствовал себя полным идиотом, — сокрушался Роджер, рассказывая нам эту историю, — Я обязан был знать это слово.
Надо отдать ему должное: он извлек из чтения не только страсть к словам. Он хорошо знал поэзию и обожал цитировать Грея, Шекспира, Омара Хайяма и Библию. Роджер признавал, что он необычная личность.
— Но совершенно нормальная, — быстро добавил он. — Боюсь, у вас могло сложиться обо мне превратное впечатление. Когда-то я жил в городах, среди толпы, и все было прекрасно. Но затем у меня развился комплекс превосходства — я понял, что с самим собой мне гораздо интересней, чем с окружающими. И тогда я отправился в пустыню, дабы обрести покой. Добрался до этого места. Для меня в каком-то смысле это конец света.
— И у вас никогда не возникало чувства тягостного одиночества? — спросил я.
— Я вовсе не одинок, — тихо ответил он, — со мною бог, — голос его прервался. Помолчав, он добавил с улыбкой: — И старый Омар, и бессмертный Уильям.
В двух милях от дома Роджера, по другую сторону высохшего ручья, живет самый бескомпромиссный затворник Борролулы — Джек, по прозвищу Безумный Скрипач. Он неделями сидит в своей хибаре, играя на скрипке. Нас предупредили, что без приглашения к нему лучше не являться: он мог встретить незваных гостей злобной руганью и пригрозить им ружьем. Такое за ним водилось.
Однажды утром, подъехав к гостинице навестить Мулхолланда, мы увидели у старого здания почты незнакомый грузовик. На подножке сидел крохотный, похожий на птичку человек в очках, с тоненькими как спички ножками.
Мул представил нас друг другу. Скрипач окинул пас подозрительным взглядом, пробурчал «здрасьте», встал и открыл дверцу грузовика. Я решил, что он собрался уехать, Но он вытащил из кабины флягу с водой, открутив крышку, сделал несколько глотков, аккуратно завинтил флягу и положил ее на капот грузовика.
Оба Джека были поглощены разговором о том, что такое свобода воли и какова суть этого понятия. Поистине могло сложиться впечатление, что эти люди, оказавшись в одиночестве, озабочены исключительно философскими проблемами. На самом деле это не совсем так. Мне думается, в таких обстоятельствах у них про сто нет почвы для бытовых бесед или сплетен. Скрипач говорил быстро и нервно, с легким аристократическим акцентом эдвардианской эпохи, проскальзывавшим сквозь австралийскую фразеологию. Он говорил о девушках и автомобилях. Я вспомнил, что, по слухам, старик — отпрыск титулованной английской аристократической семьи.