Под высоким крестом
Шрифт:
А еще – в поселке не стало работы. Вовкино строительное управление закрылось. У Минея, в порту, – та же песня. Нет работы. Лишь две баржи стоят: черный металл да «люминь» с медью принимают для заграницы. Рабочих уволили.
Еще жива была тетка Фая, мать Генки. Она к моим приходила, жаловалась:
– Ходит-ходит, ищет-ищет, нигде нет работы. Дружков повстречает, напьется с горя.
Потом она умерла. Без матери Генка долго не выдержал. Помаленьку стал продавать за гроши холодильник, телевизор, стиральную машину, оправдываясь:
Вместо них – заношенное тряпье да опорки. На лице появились морщины, седина густо пробилась, глаза словно выцвели. День за днем одна песня: «Петрович, ты не выручишь?..»
Володя Грибанов держался дольше. Его знали как хорошего сварщика. Приезжали домой, нанимали. Он работал день, другой и неделю. А потом гулеванил. Хомута прежнего нет: с восьми часов до пяти с перерывом на обед. Дешевого пойла вокруг – хоть залейся. А после долгой гулянки какая работа?.. Заказчик приедет, поглядит на Володю и лишь рукой махнет.
– Устроился я к водникам, в больницу, – глаголет пьяненький Вовка. – Делов много, а делать нечем. Труб нет, кислорода нет, электродов и тех нет. И зарплаты нет. Иди, говорят, пока отдыхай. Отдыхаем с Минеем… Ты не займешь?.. Я – как штык, с получки…
– Какая у тебя, родный, получка?..
– Ну, може…
В поселок, в наш старый дом, я приезжаю лишь в теплую пору, летом. А время, словно под гору, быстро катит.
Вроде вчера еще Вовка Грибанов по улице с внучкой шел, весело сообщая:
– В магазин! Ей – шоколадку, а мне – пивка. Для рывка!
Генка Миней, принаряженный, с пробором в светлых густых волосах, шепотом сообщает: «У женщины день рождения. На подарок… С получки отдам…»
И вот уже – ни внучки, ни жены, ни женщины с днем рождения.
«Петрович, ты понимаешь… Ну хоть на пиво дай», – это Вовка. Сосед его Генка объясняет детально:
– Петрович, работаю у Комиссарова. Ты знаешь его. В субботу обещал заплатить.
Генку соседи хвалят: «Рукастый…» – и призывают порой для работ домашних, дворовых: яму выкопать, навоз ли, глину на тачке перевезти, подправить, прибить и прочее. Но расплачиваются известно как. Хорошо, если покормят, а то на поллитру – и все.
– Петрович, я нынче у Чебаковых, ты их знаешь, завалинку кладу…
– Петрович, завтра иду огород копать, просили…
– Я, Петрович, работаю. Это Вовка – лодырь. Ему лишь в кухне лежать.
Вовка – не лодырь. Он сроду был словно малое щеня. Но прежде хоть петушился, шумел: «В бога мать!..» А теперь и вовсе: щуплый, недужный. А в светлых глазенках болезнь ли, боль: «Понимаешь, Петрович…»
Понимаю… С чего ему здороветь? Хорошо, если тетка Шура, мать его, которая рядом живет, наварит щей да покормит. Но это – в праздник. А всякий день – вонючее пойло, корка хлеба да старая, еще бабкина, хибара, в которой бобылем обретался.
В летнюю пору изредка он приходил к моей матери побалакать.
– Тебе надо на работу устроиться… Ты хороший специалист. И жена к тебе вернется.
Вовка
– Петрович, дай на хлеб.
«На хлеб» я никогда не отказывал: свои люди.
Мать умерла осенью, по теплу. Хоронили, потом поминали, потом «день девятый» да «сороковой». На всех поминках они были вместе: Вовка и Генка Миней – наши соседи. Слава богу, ели и пили, да еще дали им с собой выпивку да закуску, потому что день долгий и все равно им «не хватит».
А Вовка той же зимою слег и весною умер. Он пролежал всю зиму в доме своей матери. Лечить его никто не собирался. «Там нужны деньги да этот самый полис. А его нету, – объясняла тетка Шура, мать его. – И денег – лишь моя пенсия. Врачиха приехала и глядеть не стала. Говорит, воняет».
К весне он умер. «Заплохел, заплохел – и все», – сообщила мать его.
А Генка Миней, с которым они вместе росли, рядом жили и вместе пили, господи прости, тот и вовсе взял и вены себе на руках перерезал. Говорят, что вся хата была в крови. Видно, не сразу умер. Большой мужик, крови в нем много.
Вот и все. Нынче еще одна весна в нашем краю. Старый дом наш ветшает. Особенно это заметно ранней весной, когда вокруг голо и пусто. Но потом, когда все зазеленеет, он вроде укроется от глаз людских в молодой листве и ветвях, словно отступая и прячась. С улицы его почти не видать. И вокруг селится народ приезжий. Ни я их не знаю, ни они меня. Друг дружке не докучаем.
Рано утром меня теперь никто не тревожит. В окошко не постучит, не позовет: «Выйди, Петрович… Дело есть…» – «Знаю я ваши дела…» – «Ну, Петрович, ты понимаешь…»
Понимаю. Как не понять. Сироты, птицы божьи…
Мимоходом
Иду переулком. Так спокойней и памятнее. Когда-то здесь жили Пономаревы, Кулюкины, Горкушенковы, Быковы, Шамины, Чебаковы, Афонины, Басовы… Переулок был людный, детвора кишела. Теперь – тишина. У своего двора – Геннадий Ефремов. Геннадий Иванович. Человек нашенский. Всю жизнь провел в этом переулке.
Мы – сверстники, но глядится он моложавей: телом крепок, невеликое, но пузцо завел; лицом гладок, всегда чисто выбрит, сияет, словно чищеный самовар, отдавая медью. Это – загар рабочий, от жаркого огня. Сварщиком он долго работал. У нас в поселке после школы много ребят в свое техническое училище шли. Там готовили плотников, электрои газосварщиков да токарей по металлу. Но почему-то все стремились сварщиками стать. Считали, вроде «железная» профессия, мужская.
В нашем краю оказались сплошные сварщики: Толя Варлаха, Витя Блоха, целых четверо Басят: Андрей, Павел, Сашка, Володя. Басовы они по фамилии, но их – муравейник: три ли, четыре двора рядом, кишмя кишат – словом, Басята. А еще – Леша Попов, Жора Габитов, сосед Володя… Всех не перечтешь. Техучилище, потом наш судоремонтно-судостроительный завод. Сам работал, помню «сварных»: тяжелые брезентовые робы, темные очки, защитные маски, слепящая электросварка, газовые горелки, кислородные резаки. Потому и лица у них – красноватые, медью отливают.