Под высоким крестом
Шрифт:
Позади у приезжих была долгая, чуть не в тысячу километров дорога, и потому, утомленные, они не сразу поняли, что их трудный путь позади. Молодой чеченец, высадив пассажирок, сказал: «Здесь живите. Ваш дом теперь здесь. Вот на него документы».
– Но ведь нам говорили… – опомнившись и растерянно оглядываясь, стала возражать одна из женщин, та, что помоложе. – Нам обещали районный центр, небольшой, но городок. Ведь мы отдали двухкомнатную квартиру и большой дом в станице. И нам обещали. А здесь…
– Ничего не знаю. Сказано, здесь живите, – отрезал чеченец, усаживаясь в машину.
– Но
Завелся мотор; машина, погромыхивая на колдобинах, стала медленно удаляться. Молодая женщина прошла за нею шаг-другой, остановилась и, будто не веря себе, растерянно огляделась вокруг.
Голос ушедшей машины растворился в густой тишине огромной степной долины, которая уходила вдаль и вдаль. А здесь, рядом, лежала горстка домиков, словно камешки, кем-то брошенные и раскатившиеся далеко друг от друга по просторной лощине.
Ухабистая дорога, холмленая степь, тихое полуденное селенье, словно мертвое, в нем – ни гласа, ни звука.
Молодая женщина все поняла и, подойдя к матери, сидевшей на узлах, заплакала, сказала:
– Нас обманули. Нас опять обманули, мама.
Рыжая худая кошка, очумевшая от долгой езды, тряски, бензиновой вони, громко мурлыча, скользнула во двор через проем разломанной калитки. Там она обнюхалась и, вернувшись, стала тереться у ног хозяйских, призывая громким «мур-р-р… му-ур-р-р…» и теперь уже уходя далее во двор, к приземистому дому.
– Пошли, – сказала дочери старая женщина. – Кошка вошла, зовет. Это хорошая примета.
А что еще оставалось делать?.. Вошли.
Двор был просторным. Окружали его сараи, катухи, базы – все дряхлое, заросшее высокой коноплей да раскидистым жестколистым дурнишником. Обступали подворье, словно охраняя его, огромные грушевые деревья с вековыми морщинистыми стволами, толстыми ветками, могучей лиственной кроной.
– Как тихо… – проговорила старая женщина, войдя во двор и останавливаясь. – Как спокойно… Боже ты мой… – Голос ее дрогнул, и она заплакала, оседая на мягкую зелень травы.
Дочь опустилась рядом, прислонила к своей груди седую голову матери, стала гладить ее, утешая, и тоже плакать слезами тихими о том горьком, о том страшном, что осталось позади.
А рыжая кошка минуты не могла помолчать. Она уходила к дому, к его крыльцу, и, возвращаясь, терлась возле хозяек. И звучное «му-ур-р-р… мур-р-р…» наполняло двор.
За воротами еще оставалась маленькая рыжеволосая девочка да скарб домашний.
А рядом, на пустыре, от одного грушевого дерева к другому, из тени в тень, переходил старик в соломенной просторной шляпе, с табунком овец. Старик цеплял грушевые ветви длинной клюкой – герлыгой, энергично тряс их. На землю сыпался дождь желтых плодов. Овечки торопливо подбирали сладкую еду, звучно хрупая.
От дерева к дереву старик направлялся к приезжим, естественно любопытствуя. Новые люди на далеком степном хуторе были в диковину.
Знакомство состоялось быстро. Сначала с девочкой:
– Здравствуй, моя хорошая. Откель тебя привезли, такую красивую? Издаля, издаля… Погостить приехала? А у тебя зубки есть? Тогда нашими грушечками угощайся. – Из полотняной заплечной сумы достал он отборные плоды, нахваливая: – Бергамоты и черномяски. До чего сладкие,
Со старшими, во дворе, пошли иные беседы. Говорливый старик не скупясь ругал все подряд. Сначала чеченцев.
– Они абманаты! – тонко кричал он, вытягивая жилистую шею. – За эту хату они Вовке, внуку бабки Парани, четверть самогона поставили. А он и рад, капеля. А возле Евлаши вовсе в разваленную хату людей привезли, тоже из Чечни. У них была городская квартира, с ванной. Вроде обмен. А привезли и кинули в развалюху. И как хочешь живи!
Потом о тутошней жизни вещал.
– Какие магазины?! – удивленно округлял он глаза. – Господь с вами! И знаку об них нет. Давно закрыли и поломали. Под корень извели! За хлебом – в Малую Россошь. Это так-то вот, через гору. А зимой лучше берегом, там затишно.
– Какая работа! – отмахивался он. – Колхозу нет, и все на мыльный пузырь свели. При колхозе был молочный комплекс, тракторная бригада, свинарник, плантация поливная, кузня. А ныне – свобода, как хочешь живи. Скотину угнали и технику всю забрали. А куда дели, никто не знает. Приватизация, – трудно, но выговорил он. – И в станице такая же песня. И в райцентре, там у меня дочка с зятем живут, тоже все позакрывали. Свобода!
Старичок пошумел посреди двора, ругая нынешние порядки да худых людей, и подался, разнося по хутору весть о новых поселенцах.
А приезжие стали устраиваться на жизнь, разбирая прежними хозяевами оставленный хлам и дрям. Устраивались да еще и гостей принимали, хуторских, любопытствующих, каким не терпелось на новых людей взглянуть.
Прибрела с костыликом старая Клавдия по прозвищу Газетка, она нигде не опаздывала. За ней поблудный дед Федор, вдовец и бобыль. Потом Валентина Казначеева, а следом Федя Суслик.
Гости по-хуторскому напрямую выспрашивали приезжих: откуда? да как? да по какой нужде здесь оказались? и почему без мужиков? Горевали, сочувствуя. Бабы слезу пускали. Одно дело, когда в телевизоре воюют да людей убивают. Телевизор можно выключить. А здесь налицо беда.
Малая девочка, дитя, и та глядит на людей диковато, старается возле матери укрыться, прижимаясь к ней или к бабушке. А у бабушки – это в полсотни-то лет! – седая голова трясется, глаза глядят тускло, мало что понимая и видя, лишь одно твердит: «Как тут тихо, спокойно…» – «Да, мама, да… Спокойно… – вторит ей дочь, легко касаясь ладонью головы ли, плеча, поглаживая. – Тихо, мамочка, тихо…»
Рассказывать раз за разом свое горькое радости мало. Но куда денешься…
Зато к концу дня приезжие все знали: как за хлебом успеть, коли автолавка придет; у кого молоко покупать; как добраться в райцентр и в станицу – все для жизни. А на первый случай старая Клавдия принесла яичек и наказала приходить за свеклой и кабачками, «какие страсть уродились, а самой тянуть нет могуты». Федя Суслик приволок связку вяленой рыбы. Валентинин мужик, Тимофей, по приказу своей хозяйки прикатил полную тележку огурцов, помидоров, капусты, картошки да прочей зелени. И приглашал: «Приходите, берите. Мы вечно насажаем, чтобы земля не гуляла, а потом не знаем, куда девать. Закруток… в погреб не влезешь. А все сажаем, сажаем… Видно, природ такой, колхозный: паши и паши».