Под юбками Марианны
Шрифт:
Я убежден, что настоящий Париж открывается только под винными парами либо планом. Все остальное — это скучная туристическая безделица.
Голова кружилась, не было ни мыслей о том, куда мы идем, ни откуда пришли. Главным было то, что мы вместе. На краткий момент опьянения мы переставали быть пришлыми, переставали быть студентами, иностранцами без ясных визовых перспектив, переставали чувствовать все то, что давило на нас каждый день. Переставали задумываться о родных и друзьях, о доме, об учебе и работе. Мы были просто кучкой пьяных русских, и наш общий язык сближал нас.
Мы истошно орали. Я был чуть потрезвее, но тоже отдался во власть куражу и разудалому безразличию.
На
— Мы люди без бумаг, толпа бродяг, — завывал дурным голосом Олег.
— Не можем угла себе найти, — подхватил я известную песню, — открой ворота нам, о Нотр-Дам! Пусти! Пусти!
Нас вынесло на мост Искусств. Там, как обычно, толпился народ. Играли гитары, людские фигуры, темные, с желтоватыми отблесками, сидели кучками и переговаривались. В Париже, кстати, есть два «места встречи изменить нельзя». Первая встреча с новым лицом или первое свидание начинается у фонтана на площади Сен-Мишель, а последняя, прощание со старыми друзьями, проводится на мосту Искусств.
На мосту, как и всегда вечером, было полно народу. В компаниях были разостланы скатерти с едой и вином и играли гитары. Приятно, что в мире есть неизменные вещи. Мы почему-то сразу присмирели, шли, стараясь не выдавать степень своего подпития и не задевать никого.
Потом мы перешли набережную прямо под носом у истошно сигналящих водителей и оказались во дворе Лувра. Он, по обыкновению, был почти пуст, все туристы были по другую сторону арки, у фонтана, лишь изредка со стороны Риволи входили случайные прохожие. Почувствовав простор, мы разделились, как атомы в безудержном полете. Начали орать друг другу с разных концов, но, после шумной набережной, здешняя пустота поглощала наши голоса. В тихом дворе отчетливо мы слышали только собственные шаги. Это смущало нас. Мы почти прекратили крик, стали вертеть головами по сторонам и наверх, вдруг заметив все ту же серо-золотую, от городских огней, пелену облаков. Огни не позволяли нам видеть звезды, но эта пелена звала наши замутненные сознания туда, дальше, в ночь.
Мы отправились в какой-то клуб. Там плясали, снова что-то пили. Было уже безразлично, чем заниматься, но вдруг, среди оглушающей музыки, мелькания света и пляшущих людей, на меня напала страшная тоска. Вдруг стало душно, противно в темном клубе, и я пробрался по коридору и вышел на улицу. За порогом стояла уже присмиревшая ночь. Ни людей, ни машин. У дверей курил внушительных размеров охранник. Дело шло к рассвету.
Я закурил. Впрочем, это было ошибкой — немедленно начало мутить. Я бросил окурок на землю. Мысли в пьяной голове мешались, теснились, словно в очереди за колбасой, а я безуспешно пытался выстроить их в слаженный ряд.
Ольга стояла в нескольких шагах от меня и тоже курила. Странно, что я не заметил ее сразу. Я подошел к ней, взял под руку, и, не говоря ни слова, мы, пошатываясь, пошли домой.
Как мы пришли, я замешкался в коридоре, а Ольга отправилась доставать водку. Пошатываясь от выпитого, я добрел до кухни, остановился в проеме двери и заглянул внутрь. Ольга стояла спиной ко мне. Похоже, под действием алкоголя она сама только-только дошла до холодильника у противоположной стены и неловко полезла в морозильник. Потом она выпрямилась и резкими, пьяными движениями с грохотом поставила бутылку на кухонный стол возле себя.
Я смотрел на Ольгу, и с каждым ее движением во мне нарастало отвращение, почти физическая злость на это умное и гадкое существо, которое копошилось передо мной. Я сделал шаг вперед к ней и остановился, оперевшись на обеденный стол, стоявший посреди
Существо, казалось, не замечало меня и продолжало широкими, похабными жестами откручивать пробку. Этими жестами оно словно звало меня к себе. Что-то было призывное в том, как поворачивалась от усилий ее спина, как колыхались складки ее платья. А я стоял и чувствовал, как из глубины меня такое же гадкое существо ответило на ее призыв и подалось вперед. Я не размышлял о том, что делаю, все мое сознание было занято тем, чтобы прямо держаться на ногах.
Обеими руками Ольга потянулась на полку над кухонным столом, чтобы взять стаканы. В этот момент я против собственной воли обнял ее сзади, слегка прижал к себе и медленно, одними губами поцеловал в шею под ухом.
«Черт, зачем я это делаю?» — в тот же момент подумал я. Но она развернулась, опустила руки мне на плечи и ответила на поцелуй.
Я чувствовал себя неловко, неуютно, потому что не хотел и не любил нисколько Ольгу, но отречься теперь было выше моих сил: отступив, я боялся увидеть искорки в ее умных прищуренных глазах и ее злорадную тонкую ухмылку. Я боялся, что она уличит меня в раскаянии и слабости к моральным законам, не позволившим бы мне спать с женщиной моего лучшего друга. Признаться в верности этим законам в ту минуту почему-то показалось стыдно, хотя почему — я и понятия не имел. К страху примешивалось еще и ощущение того, что мне было неловко прекратить то, что я сам начал, как будто бы этим я обижу ее, подорву женское самолюбие. Спьяну мне показалось, что раз уж мужчина начал даже такое постыдное дело, то должен идти до конца.
Когда я окончательно протрезвел, мы уже лежали в постели, и отступать было поздно тем более. С последним поцелуем, озаряемая светом уличного фонаря, она одарила меня усмешкой ехидных, сжатых в ниточку губ и парой насмешливых искорок прищуренных в темноте глаз.
Бон-Нувель
Лея вытащила меня на джазовый концерт. Мы сидели в темном подвальном клубе и слушали, как пианист, контрабасист и барабанщик пытаются из почти не связанных собственных тем произвести на суд зрителей нечто новое.
Лея здорово разбиралась в джазе и знала и то, как называется направление их музыки, и чуть ли не лично была знакома с музыкантами. Еще до начала концерта она хотела рассказать мне что-то о них, но я не слушал ее объяснений. Теперь же я только мог сказать, что между музыкантами шла какая-то борьба — будто вместо слаженности они стремятся показать конфликт, вместо мелодии — божественное бесчинство звуков и вместо единого порыва — силу характеров. Попеременно один силой перехватывал инициативу у другого, словно нарочно ломая стройность мелодии и заводя ее туда, откуда третий ее ни за что не выведет. Их музыка была подобна виткам в воронке торнадо, каждый по очереди делал новый виток, восходя наверх, будто в тайной надежде, что следующий музыкант не сможет сделать еще один и обрушится вниз под тяжестью мелодии.
В этой борьбе было что-то эротическое, первобытное. Она возбуждала меня. Как будто мысль о каком-то запретном извращении, она вызывала немедленное и окончательное отторжение, но в то же время — непреодолимый интерес хотя бы на секундочку приподнять вуаль тайны, которая скрывает секрет исполнителей. Я сжал Леину руку у себя на колене и закрыл глаза. Реальность кончилась: покачиваясь на стуле, я покидал зал. Меня уж не было здесь, не было в Париже, и даже на Земле. Музыка вела меня через Вселенную, я видел звезды, видел, как мимо меня проносятся в беззвучном вакууме астероиды. Не было ни времени, ни желаний — только борьба и музыка. Я блаженствовал.