Под знаком незаконнорожденных

Набоков Владимир Владимирович

— «То, что это был королевский дурак, видно из факта, что в немецком оригинале („Bestrafter Brudermord“^{97}) новость приносит шут Фантазмо. Поразительно, что никто до сих пор не взялся проследить эту прототипическую улику. Не менее очевиден и тот факт, что Гамлет с его пристрастием к каламбурам, разумеется, позаботился бы, чтобы матросы передали его послание именно „королевскому дураку“, поскольку он, Гамлет, короля одурачил. Наконец, если мы вспомним, что в те времена придворный шут часто брал себе имя господина, лишь слегка изменяя окончание, картина становится полной. Мы имеем, следовательно, интереснейшую фигуру итальянского или итальянизированного шута, слоняющегося по мрачным залам северного замка, человека лет сорока, но такого же осторожного, как в молодости, лет двадцать назад, когда он сменил Йорика^{98}.

Если Полоний был „отцом“ благих вестей^{99}, то Клавдио — „дядюшка“ дурных. Характер его даже тоньше, чем у этого мудрого и достойного старика. Он опасается сам предстать перед королем с посланием, о содержании коего уже осведомился не без помощи проворных пальцев и проницательных глаз. Он понимает, что не может так просто явиться к королю и сказать ему „your beer is sour“ [„ваша брага сбродила“], построив каламбур на „beer“ и разумея: „your beard is soar'd“ [„вас дернули за бороду“]. Поэтому с грандиозным хитроумием он измышляет стратагему, которая делает более чести его уму, чем моральной отваге. Что же это за стратагема? Она гораздо глубже всего, до чего сумел бы додуматься „бедный Йорик“. Пока матросы спешат в приюты тех наслаждений, какие способен предложить им давно лелеемый порт, Клавдио, этот темноглазый мастер интриги, аккуратно складывает опасное письмо и небрежно вручает его другому вестнику — „Вестовому“ пьесы, который, ни о чем не догадываясь, относит письмо королю.»

Но довольно об этом, послушаем лучше некоторые известные строки в переводе Эмбера:

Ubit' il' ne ubit'? Vot est' oprosen. Vto bude edler: v razume tzerpieren Ogneprashchi i strely zlovo roka…^{100}

(или, как изложил бы это француз):

L''eorgerai-je ou non? Voici le vrai probl`eme. Est-il plus noble en soi de supporter quand m^eme Et les dards et le feu d'un accablant destin…

Ну, разумеется, шучу. А вот настоящее:

Tam nad ruch'om rostiot naklonno iva, V vode iavliaia list'ev sedinu; Guirliandy fantasticheskie sviv Iz etikh list'ev — s primes'u romashek, Krapivy, lutikov… [over yon brook there grows aslant a willow Showing in the water the hoariness of its leaves; Having tressed fantastic garlands of these leaves, with a sprinkling of daisies, Nettles, crowflowers…]^{101}

Как видишь, мне приходится самому выбирать своих комментаторов.

Или вот этот трудный пассаж:

Ne dumaete-li vy, sudar', shto vot eto [песенка о раненом олене], da les per'ev na shliape, da dve kamchatye rosy na proreznykh bashmakakh, mogli by, kol' fortuna zadala by mne turku, zasluzhit' mne uchast'e v teatral'noi arteli; a, sudar'?

Или начало моей любимой сцены —

Круг, пока он сидит, слушая Эмбера, не может не дивиться странности этого дня. Он воображает себя, вспоминающего в какой-то из точек будущего именно эту минуту. Он, Круг, сидел у постели Эмбера. Эмбер, подняв колена под одеялом, читал с бумажных клочков обрывки белых стихов. Недавно Круг потерял жену. Город оглушен новым политическим порядком. Двое людей, любимых им, схвачены и, может быть, казнены. Но в комнате было тепло, и Эмбер углублялся в «Гамлета». И Круг дивился странности этого дня. Он слушал сочный голос Эмбера (отец Эмбера был персидским торговцем) и пытался разложить свое восприятие на простейшие элементы. Природа сотворила однажды англичанина, под сводом лба у которого таился улей слов; человека, которому довольно было лишь выдохнуть частичку своего колоссального словаря, как она оживала, росла, выбрасывала дрожащие усики и превращалась в сложный образ с пульсирующим мозгом и соотнесенными членами. Триста лет спустя, иной человек в иной стране попытался передать эти рифмы и метафоры на ином языке. Этот процесс потребовал огромного труда, для необходимости которого невозможно указать разумной причины. Это как если бы некто, увидев некий дуб (называемый

далее «Отдельное Д»), растущий в некой земле, отбрасывая неповторимую тень на зеленую и бурую почву, затеял бы строить у себя в саду машину огромной сложности, которая сама по себе была так же не схож с тем или этим деревом, как не схожи вдохновение и язык переводчика с вдохновением и языком изначального автора, но которая посредством искусного сочетания ее частей и световых эффектов, и работы ветродуйных устройств смогла бы, будучи завершенной, отбрасывать тень, в точности схожую с тенью Отдельного Д, — тот же очерк, точно так же меняющийся, те же двойные и одиночные пятна солнца, зыблющиеся в том же месте в такое же время дня. С практической точки зрения подобная трата времени и материала (все головные боли, все полуночные триумфы, обернувшиеся крушениями при трезвом утреннем свете!) была почти преступно нелепой, ибо величайший шедевр имитации предполагает добровольное ограничение мысли, подчиненность чужому гению. Восполняются ли эти самоубийственные ограничение и подчиненность чудесами приспособительной техники, тысячами приемов театра теней, остротой наслаждения, которое испытывают мастер, ткущий слова, и тот, кто за ним наблюдает при каждом новом хитросплетении нитей, или в конечном итоге все это — лишь преувеличенное и одушевленное подобие пишущей машинки Падука?

— Тебе нравится, ты принимаешь это? — спросил озабоченно Эмбер.

— По-моему, чудесно, — ответил, нахмурясь, Круг. Он встал и прошелся по комнате. — Кое-какие строки нуждаются в дополнительной смазке, — продолжал он, — и мне не понравился цвет мантии рассвета, я представляю себе «russet»^{102} менее кожистым и пролетарским, но, может быть, ты и прав. В целом получается просто чудесно.

Он говорил это, подойдя к окну и бессознательно глядя во двор, в глубокий колодец света и тьмы (ибо, как это ни странно, час был послеполуденный, не полночный).

— Ну, я очень рад, — сказал Эмбер. — Конечно, нужно еще переменить массу мелочей. Я думаю остановиться на «laderod kappe»^{103}.

— Некоторые его каламбуры… — сказал Круг. — Ба, это еще что за притча?

Он вдруг увидел двор. Двое шарманщиков стояли там в нескольких шагах один от другого и ни один не играл, — напротив, оба глядели подавленно и были словно бы не в своей тарелке. Немногочисленные малолетки с тяжелыми подбородками и зигзагообразными профилями (один малец держал за веревочку игрушечный автомобильчик) молча на них таращились.

— Отроду не видел двух шарманщиков зараз в одном и том же дворе, — сказал Круг.

— Я тоже, — сказал Эмбер. — А теперь я тебе покажу…

— Хотел бы я знать, что случилось? — сказал Круг. — Вид у них донельзя смущенный, и они не играют или не могут играть.

— Может быть, один из них вторгся в пределы другого, — предположил Эмбер, выравнивая свежую стопку листков.

— Может быть, — сказал Круг.

— И может быть, каждый боится, что стоит ему начать, как соперник примажется со своей музыкой.

— Может быть, — сказал Круг. — И все-таки зрелище редкостное. Шарманщик — самая что ни на есть эмблема одиночества. А тут — нелепое удвоение. Они не играют, а смотрят вверх.

— А теперь, — сказал Эмбер, — я прочитаю тебе…

— Мне известны люди только одной профессии, — сказал Круг, — которые вот так же заводят глаза. Это наши попы.

— Ну же, Адам, сядь и послушай. Или я тебе надоел?

— Что за глупости, — сказал Круг, возвращаясь к креслу. Я просто пытался понять, что в них не так. И детей, похоже, их молчание озадачивает. Что-то есть в во всем этом очень знакомое, а я никак не вспомню что, какой-то поворот мысли…

— Главная трудность, с которой сталкиваешься, переводя это место, — сказал Эмбер, облизывая после глотка пунша толстые губы и поудобней пристраиваясь к большой подушке, — главная трудность…

Его прервал далекий звон дверного колокольчика.

— Ты кого-нибудь ждешь? — спросил Круг.

— Никого. Разве из актеров кто зашел посмотреть, не помер ли я. Вот разочарование для них.

Шаги лакея удалились по коридору. Потом вернулись.

— К вам джентльмен и леди, сэр, — сообщил он.

— А, черт, — сказал Эмбер. — Ты бы не мог, Адам…?

— Да, разумеется, — произнес Круг. — Сказать им, что ты спишь?

— И что я небрит, — сказал Эмбер. — И что очень хочу читать дальше.

Миловидная дама в сшитом по мерке сизовато-сером костюме и господин со сверкающим красным тюльпаном в петлице визитки бок о бок стояли в прихожей.

— Мы… — начал господин, копошась в левом кармане штанов и несколько извиваясь как бы от колик или слишком тесной одежды.

— Господин Эмбер слег с простудой, — сказал Круг. — Он просил меня…