Под знаменем быка
Шрифт:
Пальцы старого графа коснулись ее руки, и она замолчала, повинуясь его невысказанной просьбе. Граф следовал своему учителю-стоику даже в такой трагической ситуации. Не зря же он столько лет посвятил изучению мудрости древних.
— Успокойся, дитя. Уважение к себе не позволяет обращаться в подобном тоне даже к таким ничтожествам, как этот человек, — сказал граф ровным, спокойным голосом. — Что тебе до его предательства и бесстыдства? Может ли это причинить тебе урон? Если качества эти кому-то и навредят, то лишь их обладателю.
Но мадонна Фульвия не согласилась с великим Сенекой.
—
— Но так ли уж страшна для человека смерть? — задал Альмерико риторический вопрос. — Маттео уже мертв, хотя еще живет. А этот бедолага живет, хотя уже умер.
— Не пора ли перейти от разговоров к делу? — Панталеоне надоели философские рассуждения о жизни и смерти. — Вы сами пошлете за Маттео Орсини или мне просить моих людей привести его из того уединенного павильона, в котором он прячется? Сопротивление бесполезно, затяжка времени ни к чему не приведет. Мои солдаты перекрыли все проходы, и никто не выйдет из замка и не войдет в него без моего разрешения.
Он увидел, как изменились лица графа и его дочери. Глаза девушки широко раскрылись, как подумал Панталеоне, от страха, старик же коротко рассмеялся.
— Мессер, раз вы так хорошо информированы, завершите ваш труд без нашего участия.
Панталеоне глянул на него, потом пожал плечами.
— Как скажете, — и, повернувшись на каблуках, шагнул к двери.
— Нет, нет! — остановил его вскрик мадонны Фульвии. — Подождите, мессер! Подождите!
Панталеоне остановился, обернулся. Одну руку она прижимала к груди, словно успокаивая гулко бьющееся сердце, другую протягивала к нему.
— Позвольте мне переговорить с отцом наедине… и мы примем решение, — выдохнула она.
— Решение? — брови Панталеоне удивленно взлетели вверх. — А что тут решать?
В волнении она заломила руки.
— Мы… возможно, мы найдем, что вам предложить.
— Предложить? — Панталеоне нахмурился. Неужели они хотят подкупить его? — Клянусь Богом… — с жаром начал он, но не договорил. Ибо врожденная алчность не дала ему докончить фразу. В конце концов, почему бы не выслушать их предложение. Может, оно его и устроит. Только дурак пренебрегает личной выгодой. Ведь о том, что Маттео в Пьевано, известно только ему. Но и предложенная цена должна быть достаточно высокой, чтобы компенсировать не только тысячу дукатов герцога, но и его уязвленное тщеславие, ибо придется прилюдно признаваться в том, что он не сумел справиться с поручением герцога.
Истолковав молчание Панталеоне, как колебания, мадонна Фульвия усилила натиск.
— Едва ли вы что-либо потеряете, даровав нам эти несколько минут. Разве вы не сказали, что замок занят вашими людьми? Что никто не сможет ни выйти, ни войти без вашего разрешения?
Панталеоне поклонился.
— Я согласен. Я обожду в приемной, — и вышел из зала, бряцая шпорами.
Оставшись одни, отец и дочь долго смотрели друг на друга.
— Зачем ты помешала ему? — прервал затянувшееся молчание старый граф. — Надеюсь, не потому, что пожалела такого мерзавца?
Ее губы презрительно изогнулись.
— Как ты мог даже подумать об этом?
— Другого объяснения я не нахожу.
— Если б мы позволили ему пойти за Маттео, подумай, что
— А что сейчас изменилось? Он все равно отдаст такой приказ. Как нам ему помешать?
Монна Фульвия наклонилась к отцу.
— Ради чего ты так долго изучал человеческую природу, если не можешь найти ответа на свой вопрос?
Альмерико сжался в кресле, ибо дочь его попала в точку: в критической ситуации философия древних оказалась бесполезной. А вот юная Фульвия, похоже, знала, что нужно делать.
— Разве ты не знаешь, разве об этом не написано на какой-то из этих страниц, что предавший раз будет предавать снова и снова. Разве ты не видишь, сколь низок этот человек, предавший того, кто протянул ему руку помощи, дал кусок хлеба? И, уж конечно, он предаст своего хозяина, если увидит в этом собственную выгоду.
— Ты хочешь сказать, что мы должны подкупить его?
Фульвия коротко рассмеялась.
— Мы должны сделать вид, что хотим подкупить его, — она прижала руки к вискам. — Знаешь, меня осенило. Словно с глаз слетела пелена и я увидела, какие перед нами открыты возможности. В мои руки вложено оружие, которым я смогу поразить нашего заклятого врага и отомстить за всех убиенных Орсини.
— Дитя мое, ты бредишь. Как сможет слабая девушка…
— Слабая — нет. Но сильная женщина из рода Орсини сможет. Слушай, — она наклонилась ближе и зашептала отцу на ухо сложившийся в ее голове план.
Альмерико слушал, сжавшись в комок, на лице его отражалось изумление.
— Боже ты мой! — ахнул он, когда Фульвия замолчала. — Боже ты мой! Как в такой ангельской головке мог зародиться столь чудовищный замысел? За все эти годы я не смог узнать тебя, Фульвия. Я-то держал тебя за дитя, а ты… — ему не хватило слов, так что осталось лишь всплеснуть руками. Стоик в нем уступил место родителю.
В тревоге за нее, своего единственного ребенка, он попытался отговорить Фульвию. Но та не уступала. Спорила с отцом, доказывая, что это единственный способ разделаться и с Панталеоне, и с его хозяином, герцогом Валентино. Она убеждала старого графа, что не будет покоя ни ей, ни ему, ни кому-либо из Орсини, если он удержит ее и не позволит реализовать разработанный ею план. Она напомнила ему, что, пока Чезаре Борджа жив, ни один Орсини не сможет считать себя в безопасности. А напоследок привела самый главный аргумент: мол, по ее убеждению, сам Господь Бог вдохновил ее, ибо как иначе слабейшая из Орсини могла даже подумать о том, что она должна отомстить за погибших сородичей, дабы не оборвался их род на земле.
И в итоге ее порыв передался старому графу, и он, все еще терзаемый страхом за дочь, согласился не препятствовать ей.
— Оставь мне Чезаре Борджа и его лакея, — хищно улыбнулась Фульвия, — а сам помолись за их души.
С тем она поцеловала отца и вышла к начавшему терять терпение Панталеоне.
Тот сидел в кресле с высокой спинкой у стола, на котором стоял серебряный канделябр с зажженными свечами. При ее появлении Панталеоне поднялся, отметив бледность лица мадонны Фульвии и ее крайнее волнение. Красота же, стройность фигуры, гордая посадка головы, наоборот, остались им незамеченными.