Под знаменем Сокола
Шрифт:
— Слышу слова истинного правителя! — похвалил Неждана русский князь. — Воины, обученные и храбрые, мне для похода нужны, а в этой земле за прошедшее лето даже люди мирные научились воевать. Что же до дани — не беспокойся. Все понимаю, какая сейчас дань, нам бы пока те скоры да меды, которые два года собирали на Руси, к ромеям на торг отвезти.
— Я и не беспокоюсь, — с достоинством отозвался Незнамов сын. — Коли нас со Всеславой молочный брат Ждамир, да упокоит Господь его душу, преемниками назначил, нам, стало быть, и слово, им данное, держать. Скоры, мед, все, чем богаты, когда назначишь срок, соберем. Вот
— Не думаю, что слово княжеское окажется менее крепким, нежели слово соловьиное, — дернул себя за длинный чуб Святослав. — Те, кто против Правды пойдет, коли твоей кары избегут, от меня по заслугам получат. И в этом уже я тебе мое слово даю. Ну, а ежели кто-нибудь захочет с миром прийти? — меж его длинных усов заискрилась улыбка. — По торговым делам, али просто в гости, неужто тоже станешь мечом встречать?
— Добрым гостям мы всегда рады, — заверил его Неждан. — Особенно если ты, княже, поволишь в гости приехать. Мой дом — твой дом. Не вечно же ты будешь в походы ходить!
Святослав предложение с благодарностью принял и через пару дней с дружиной и войском отправился в обратный путь. Неждан вместе со своей княгинюшкой, стоя на городском забрале, долго смотрели им вслед, и мнилось им, что день следующей встречи уже недалек. Разве могли они знать, что ни Святослава, ни многих из его воевод, тех, кого Незнамов сын привык считать товарищами и братьями, они не увидят больше никогда.
Эпилог
На высоком берегу реки Москвы, там, где впадает в нее Неглинка, ставили крепость. Точно квашня на опаре поднимался и рос детинец. Словно крепкие мышцы на спинах столяров и землекопов бугрились круто заводимые валы. Рядами фаланги одно к одному выстраивались бревна частокола.
Отстроив еще пару весен назад крепость возле мерянского Ростова, на берегу озера Неро, Святослав решил получше закрепиться и в мещерском краю. Светлейшие Всеслава и Неждан посоветовались со своими боярами и возражать не стали. Место это, уже не принадлежавшее к владениям вятичей, находилось всего в паре поприщ от Оки. И дань, обещанную светлейшим Ждамиром, собирать удобно, и для купцов от всяческих лиходеев защита. Незнамов сын, может быть, и сам хотел бы поставить побольше таких крепостей: и на Оке, и на границе с буртасами, и на степном рубеже. Но пока об этом приходилось только мечтать: тут бы разрушенные войной города заново отстроить, торговые пути восстановить да позаботиться о том, чтобы в лесах промышляли охотники за пушным зверем, а не лихие разбойные соловьи.
Об этом он говорил с побратимом, когда они вместе выбрались в новый русский градец, в котором обживался-начальничал повышенный до сотника, взявший в жены одну из Всеславиных подруг (то ли Суви, то ли Тайми, кто их разберет) Торгейр. Ехавший рядом с друзьями, но чуть в стороне Анастасий в разговор не встревал. Ему и собственных размышлений хватало.
Итак, их дела в земле вятичей закончены. Как только Талец и новгородцы помогут Торгейру поставить крепость, они все вернутся на Русь. Он наконец увидит Феофанию и малыша Люта, приобщится в Божьем храме
Для большинства русских воинов и воевод ответ на этот вопрос звучал однозначно. Даже здесь, в земле, которая хоть и обязалась платить дань, в состав Руси пока не входила, нашлось немало желающих попытать счастья в Балканских горах. К Доможиру, Быстромыслу и другим воеводам, которые собирались присоединиться к походу, уже сейчас приходили люди, стремившиеся продолжить службу под соколиным знаменем. Анастасий их понимал. Кто не захочет следовать за князем, одно присутствие которого на поле боя означает победу.
Едва сойдет лед и скроются вдалеке страшные Днепровские пороги, запенится волна крутого посола у борта ладей, побегут хищные морские птицы к болгарским берегам. Присяга и другие обязательства предписывали ему находиться на борту одной из этих ладей, идти сначала на Хортицу, потом в Херсонес, а далее — на полудень. Молодой ромей на какой-то миг возмечтал, как ощутит на коже знакомое с детства шершавое прикосновение морской соли, как увидит башню Сиагр, как преклонит колени на мозаичном полу базилики… и лишь горестно усмехнулся.
Изготовив для штурма Дедославля огненную смесь, он снова загнал себя в клетку, ключи от которой друг у друга рвали сокол и гиена. Под гиеной он подразумевал патрикия Калокира. Спафарий Дионисий, в те дни, когда они еще друг с другом разговаривали, случайно открыл истинные цели честолюбивого сына стратига Херсонской фемы и его мечты об императорском пурпуре, примерить который он надеялся при помощи воинов Святослава. Что же до победоносного архонта руссов, его планы простирались едва ли не далее притязаний Александра Великого, и никакие напоминания о трагической судьбе македонского владыки и его державы не могли его остановить. Окрыленный успехами в хазарской земле, опьяненный сознанием собственной силы, он желал единой своей волей создать могущественное государство, ни в чем не уступавшее Византии, и ради этой благой цели не собирался жалеть ни себя, ни других.
За эту одержимость, за удаль, отвагу и несомненный талант прирожденного полководца и вдохновенного вождя Анастасий не мог Святослава не уважать. Он безо всяких колебаний пошел бы за ним в поход в качестве врача. В конце концов, разве его долг ему не велел, насколько это возможно, преуменьшать телесные скорби людей, и разве война — это не средоточие страданий. Но, впечатленный дедославской огненной смесью, светлейший недвусмысленно дал понять, что хотел бы и на Балканах иметь в запасе нечто подобное.
Конечно, изобретение Анастасия, мало чем уступавшее греческому огню, уравнивало шансы руссов в возможной войне с империей. Но разве оно не относилось к тем «смертельным средствам», изготавливать и распространять которые ему запрещала клятва, приписываемая еще сыну Асклепия Гиппократу? Клятву нарушить — душу погубить, изменить присяге — предать всех, кем дорожил. Вот она, плата за то, что, думая о благе соратников, согласился на путь «наименьшего зла». Даже малое зло остается злом, а что до благих намерений, то всем известно, куда они ведут.