Под звездами Фракии
Шрифт:
Только сейчас Махмуд-хан смог хорошенько рассмотреть дочь менялы. Зои было не больше двадцати лет. Черты ее лица отличались тонкостью и как бы четкой прорисовкой. Но было еще что-то неуловимое, чистое и возвышенное в облике девушки. Прошло достаточно времени, а Махмуд-хан не мог объяснить себе ее очарования. Может быть, оно заключалось в мягком изгибе ее губ, в теплом блеске золотисто-зеленых миндалевидных глаз? Или в сдержанном достоинстве, с которым она сидела — прямо, положив руки со сцепленными пальцами себе на колени.
Разговор зашел о книгах. Зои знала
— Сараф-эфенди, — сказал он. — Меня удивляет, что вы, иноверцы, читаете наши книги и знаете их наизусть.
Мавродий посмотрел на него долгим взглядом и ответил:
— В каждой книге есть своя мудрость, светлейший принц. А мудрость предназначена для людей — будь то правоверные или иноверцы. Мудрость — она все равно что радость или скорбь: одинакова для всех. Она соединяет души, а не разлучает их…
Махмуд-хан ничего не ответил. Делая вид, что слушает беседу сарафа с муллой, он размышлял над тем, что сказал Мавродий. Видно, человек этот не любил говорить попусту. И хотя хан не встречал такой мысли в Шариате, это была сама истина.
Сын падишаха снова поднял глаза и посмотрел на Зои. Она говорила с Керим-пашой о Липиске и дальних странах. Волнение сделало ее лицо еще привлекательнее, по щекам разлился едва заметный румянец. Свечи в гостиной догорали одна за другой, и сизо-голубой дым, прозрачный и пахнущий смолой, плыл над головами гостей.
Когда поздно вечером турки покинули дом Мавродия Мано-оглу, сердце Махмуд-хана было переполнено радостью и мукой. Какими странными были эти гяуры! Как отличалась Зои от женщин, которых он знал по гаремам Стамбула. Какое пленительное обаяние исходило от этой девушки — сама Шахразада не могла бы более искусно его очаровать!
— Жемчужиной гарема могла бы стать в Стамбуле эта женщина, паша, — сказал он тихо, пристально глядя на редкие огни засыпающего города.
Мулла вздрогнул от неожиданности и не сразу ответил, а когда ответил, в голосе его слышалась робость.
— Не знаю, мой повелитель, что скажет на это султан… и аяны… Мавродий — один из столпов нашей торговли на трех морях, но ради дочери, ради веры он всем пожертвует: и себя разорит, и всю румелийскую землю…
Керим-паша замолчал, чувствуя неловкость. Хан тоже не ответил. Медленно шли они в темноте, и только звуки шагов по булыжной мостовой нарушали ночную тишину. Далеко позади безмолвные, как призраки, следовали за ними ливийские стражники.
На другой день утром они должны были посетить дворцы спахиев и другой знати, почтить гробницу Шехабеддин-паши и побывать во многих других местах. Махмуд-хан был рассеян. Они везде побывали, совершили все обряды, но нигде не задерживались. Вернулись во дворец муллы и все послеобеденное время провели за беседой. А когда стемнело, в доме Мавродия снова принимали важных гостей.
Так продолжалось пять вечеров подряд. Разговоры в гостиной сарафа становились все задушевнее, но хана что-то беспокоило, он то и дело замолкал, погружался в раздумье.
Наконец спросил:
— Скажи, эфенди, это правда, что
— Наш Закон велит всех любить, даже врагов, — ответил сараф.
— А правда ли, что, согласно вашему Закону, грех отказаться от своей веры? — снова спросил хан.
— Любые Законы твердят, что грешно отрекаться от своей матери, сиятельный принц, — спокойно взглянув в глаза хану, ответил Мавродий…
Но на пятый вечер все вдруг изменилось — Махмуд-хан заговорил о Стамбуле, его дворцах и гаремах. Хотя намек был совсем легким, Махмуд-хан потом вспоминал, как наступило неловкое молчание, как Луксандра, жена сарафа, побледнела, даже Мавродий смешался, неловко стал предлагать гостям угощение. Только Зои осталась спокойной. Правда, глаза ее стали холодными, а у губ появилась жесткая складка.
Разговор пошел о другом, сказанное ханом вскользь, казалось, забылось, а Зои продолжала молчать. В конце, когда отец попросил ее спеть что-нибудь из Хамадани, она поколебалась, готовая отказать, но потом спела старинную песню, пощипывая струны маленькой треугольной лютни, — звуки ее, нежные и печальные, проникали в самую душу хана. Зои пела грудным, теплым голосом, отчего слова песни приобретали особое очарование.
Необычная, сложная гамма чувств овладела слушателями, заполнила гостиную, изливаясь в открытые окна, окутывая безмолвные темные деревья. То были не грусть, не томление, а что-то другое, идущее из самого сердца поющей девушки, неуловимое, как тонкий запах жасмина, как тихое журчание фонтана; от него повеяло детски нежной любовью к странным этим людям, к древним холмам и крутым улочкам — ко всему, что окружало этот дом, и Махмуд-хан внезапно понял неодолимую силу этой любви, способную навсегда разлучить его с дочерью сарафа.
На другой вечер женщины не спустились в хает, и без Зои исчезла для хана вся привлекательность дома Мавродия. Все показалось ему пустым и чуждым.
Через два дня сын падишаха покинул Филибе.
В Стамбуле сиятельного принца, наследника султана, встретили как подобало. Прогремели пушечные залпы над Босфором с Ускюдара. Шумные толпы приветствовали его у Золотого Рога. Спахийская гвардия сопроводила хана по длинным улицам до самой Голубой мечети.
Никто во дворце не подозревал, что творится в душе Махмуд-хана. Да если бы кто-нибудь и узнал о его чувствах, все равно не понял бы, а не поняв, не смог бы помочь.
Только сам падишах что-то проведал. Но Абдул-Хамид умел быть твердым и остался глух к желаниям сына.
И все же дважды удалось хану побывать в Филибе у Керим-паши. Но оба раза он возвращался мрачным и подавленным. С того летнего дня, когда Зои пела из Хамадани, никто в городе ее больше не видел и не знал, когда она покинула Филибе. Мавродий Мано-оглу стал молчаливым и замкнутым.
Часто Махмуд-хан выезжал из Стамбула, поднимался на старые, заросшие и пустынные стены форта и, повернув коня на запад, долго молча простаивал — глядел на уходящую за горизонт холмистую румелийскую равнину.