Подари себе рай
Шрифт:
К Ивану подошел корабельный офицер, моложавый, молодцеватый. Представился:
— Шеф информационной службы Энтони Уайт. Простите, сэр, имею ли я честь говорить со вторым секретарем русского посольства в Соединенных Штатах Америки?
— Да, сэр.
— Капитан «Queen Elisabeth» просит принять приглашение быть сегодня за ужином главным гостем его стола.
С каким восторгом Сильвия смотрела на Ивана! С восторгом и немой, так легко читаемой просьбой.
— Могу ли я быть с дамой?
— Этим вы окажете капитану двойную честь.
Резной овальный стол был накрыт, как обычно, на восемнадцать
— Уважаемые дамы и господа, — заговорил капитан, как и подобало морскому волку, густым хрипльм басом, — рад приветствовать вас на борту нашей славной посудины. Признаюсь, лично знаком лишь с тремя уважаемыми гостями — мистером Чаплином (а уж по кино-то кто его в мире не знает), Эрнестом (уважительный кивок в сторону Хемингуэя) и конечно же достопочтенным председателем правления нашей судоходной компании (столь же уважительный кивок в сторону поджарого старца с выцветшими злыми глазками и необычно высоким вырезом ноздрей). Остальных представит мой помощник мистер Уайт.
Уайт наклонился к капитану и что-то шепнул ему на ухо.
— Да, разумеется, — спохватился тут же тот, и левое ухо его — то, в которое ему что-то шептал помощник, — на глазах у всех стало пунцовым, — наш главный гость сегодня — русский дипломат в Вашингтоне.
Он повернулся к Ивану, который был посажен по правую руку хозяина, улыбнулся и взмахнул своей прокуренной трубкой.
— Что? Что? — дважды задал он вопрос Уайту, который вновь ему что-то подсказал. — Ах да, прекрасно, у нас это первый красный… гм… российский дипломат.
— Куда я обязательно хотел бы поехать, — пытаясь загладить бестактность Капитана, сказал Чаплин, — это в Советскую Россию. А ты, Эрнест? — обратился он к Хемингуэю.
— Моему старшему собрату, весьма именитому и компетентному, не очень там понравилось.
— Кого ты имеешь в виду?
— Герберта Уэллса.
— Я знаю эту книгу. Она написана в доисторические времена. Есть и другие. «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида.
Хемингуэй махнул рукой:
— Фанатик-комми.
— А Бернард Шоу?
Этот вопрос был оставлен без ответа.
— Извините, капитан, — мистер Уайт изысканно представил остальных членов застолья, и капитанский ужин покатил по накатанным годами рельсам. Были и тосты, и шутки, и репризы. Каждого, кто был приглашен, просили сказать несколько слов. Очередностью умело дирижировал, согласно табели обязанностей, Уайт. Ивану он дал слово после банкира из Сити и перед биржевым воротилой с Уолл-стрит. «Преобладает жанр житейской притчи. Что ж, и мы не
— Человек издревле лелеет мечту о вечной жизни. Однако жизнь — увы! — неудержимо быстротечна. Недавно тот же вояж, по которому сейчас следуем мы, совершил знаменитый поэт России, точнее Советского Союза, Владимир Маяковский. По следам поездки он написал цикл стихов. Я хочу привести следующие строчки:
Я родился, рос, кормили соской. Жил, работал, стал староват. Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские Острова.В одной строфе целая жизнь! Стих называется «Мелкая философия на глубоких водах». В этих словах самоирония. А мысль? Мысль велика в своей простоте: жизнь каждого коротка, но она являет собой часть вечной жизни. И если жизнь каждого прожита достойно, то и вечность, как категория философская, корректна.
Ивану, как и всем другим, манерно похлопали. Джон, которого по просьбе Ивана Уайт пригласил переводить, смотрел на него с интересом. Хемингуэй сидел с закрытыми глазами и, казалось, все время был погружен в свои размышления; при имени «Маяковский» он вдруг внимательно стал следить за переводом. «Видимо, большой поэт, — пробормотал он негромко. — Жаль, его мало переводят. Самобытность всегда труднопереводима».
Сильвия раскраснелась, твердила: «Манифик! Манифик!» Сама она в своем слове сообщила, что впервые в жизни отважилась на такое дальнее путешествие, и предложила тост за всех, кто в пути. Капитан был растроган до слез: «Славная девочка! Добрая девочка!»
Ужин затянулся до половины двенадцатого. Прогулка по облитой лунным светом палубе развеяла подкрадывавшуюся было сонливость. Джексоны пригласили Сильвию и Ивана в свою каюту «на партейку бриджа». Иван попытался его освоить с наскока, но не тут-то было. Тогда он вызвался преподать основы «подкидного дурака». Но и эта игра, при всей ее кажущейся простоте, не заладилась. Сказавшись усталой, ушла Сильвия. Джон и Иван говорили о современной русской поэзии. Поражала обширность материала, которым владел англичанин. Хлебников, Бурлюк, Ахматова, Цветаева, Бальмонт, Есенин, Гумилев, Блок, Асеев — нет, он не просто называл фамилии, он цитировал, хотя и в сквернейшем переводе, строки и строфы; он пытался анализировать творческие концепции — и не избито, не трафаретно, может быть, не проникая в «русскость» стиха, но всегда пытаясь ухватить самую суть, самое сердце авторского видения и восприятия жизни.
— Не может быть, чтобы ты все это мог постичь не в русском лицее, не в России, а где-то во Франции! — не удержался Иван.
— Конечно, — засмеялся Джон. — Вот уже третий год я занимаюсь русской поэзией двадцатого века в Колумбийском университете. В Америке более ста русских кафедр и центров. Вот что наделала ваша революция. До нее было три, может четыре.
— Если бы изучали только литературу. Или все другое — с благими намерениями, — вздохнул Иван.
— Вы имеете в виду иммигрантов? — живо среагировал Джон.