Подарок для Дороти (сборник)
Шрифт:
— Нет, правда, Ники. Честно. Клянусь.
Ее брови вернулись на место, и, скользнув рукой по столу, она коснулась моей. Мизинцем.
— Спасибо.
Она повела им дальше по моей руке.
— …а чайки? Тебе когда-нибудь чайка врезалась в ветровое стекло?
— Как-то утром их было видимо-невидимо. Из этих тварей даже кровь не течет. Просто становятся совсем плоскими, как лепешки.
— Угу. Зато от кур грязищи… Куры — мерзость.
— Следующий!
Как колокольчик.
— Привет, милый!
Очередь сдвинулась.
— Эта дура-корова вернулась и ну лягать решетку радиатора. Весь радиатор мне покорежила.
— Одну лягушку расплющило… как бы это сказать… рот на спине, будто пополам сложилась. А видел бы ты лягушачий язык… У них даже язык не красный.
— Угу, серый вроде. А тебе когда-нибудь чайка влетала в ветровое стекло?
— А мне плевать, если раздавлю хоть курицу, хоть что-то другое. Плевать, если что-то раздавлю. Нечего лягушкам на дороге делать.
Я беру руку Ники, лежащую на столе. В глубине зала Оберон принимается орать на повара.
— У тебя руки холодные. Как получается, что они у тебя холодные в такую жару? Это же с ума сойти.
— У меня всегда руки холодные.
— Погоди, дай попробую согреть.
Я стал массировать ей руки от кончиков пальцев до подушечек на ладонях. Старался делать это ритмично, не нажимая слишком сильно. Через какое-то время остановился, продолжая держать ее за руку.
— Так лучше? — Я старался говорить как можно тише.
— Да.
Ее нежность возбуждала. Нимфа в становлении. Волосы Ники свешивались вперед, закрывая лицо. Я заметил типа, которому было нипочем давить кур. Он, пошатываясь, отделился от остальных и уселся на краю канавы.
— …У меня сестра в Марселе жила. Там полно всяких змей. Так недодавленные куски продолжают дрыгаться. Понимаешь, что я хочу сказать? Та часть, которую машина переехала, остается размазанной по асфальту, а остальное дрыгается.
— Чайка ветровое стекло может разбить. Знаешь, вдребезги…
— Теперь другую руку. Она у меня тоже холодная.
Ники сказала это, не глядя на меня. Я взял обе ее ладони в свои.
— Следующий!
— Привет, милый!
Вошли Лапланш со старшим костюмером. Они сели у стойки и посоветовали Оберону пошевеливаться.
— Черт знает что! Настоящая ломовая лошадь, — сказал костюмер.
— Да, невероятно, — поддакнул Лапланш.
— А эти стоны! Словно кончает всякий раз.
Оберон вопил на кухне. Что-то горело. Он был вне себя.
Ники спросила:
— Можно мне хлеба? — А когда я ей его передал, добавила: — У мненя опять руки похолодели.
Красная вспышка иконы на перекрестке. Фальцет Оберона на кухне, плюющийся своим разъяренным греческим.
— Следующий!
— …милый! Электрики уже ушли. Вокруг Англичанина собралась маленькая толпа. Кажется, его имя было Аллен, но все звали его Англичанином. Звукоинженер. Он читал
«…и тут женщина, которая была в поле, затеяла рожать в самый разгар работы, и ребенок должен был выйти с минуты на минуту, но надо было поторапливаться, собирать оливки, иначе они начинают гнить. Представляешь?»
— Я там был вместе с ним. Все так и было, правда.
«Надо было все убрать немедленно. А схватки продолжаются, и в конце концов она рожает ребенка прямо там, на груде оливок, — кровь и все такое прочее».
— Все так и было. Ты бы видел! Я там был вместе с ним.
Англичанин поднял голову от рукописи и сказал:
— Слушай, старина, нельзя же всеподчеркивать .Неужели не знаешь?
— Это чтобы было понятно, что это парень говорит. Интонация и все такое. При перепечатке это выделяют курсивом.
— Есть неплохие места, — заметил Аллен.
Ники высвободила указательный палец из моей ладони и погладила мне большой. Тихая ласка, теплая ласка.
— Ты бы видел. Что-то невероятное! Перегрызла пуповину зубами! А потом шлепала ребенка по заднице. И там были только две старухи, чтобы ей помочь! Ни горячей воды, ничего. Кровища повсюду… Это в самом деле было потрясающе. А все остальные тем временем без передышки собирали оливки. Карапуза помыли в какой-то лохани.
Англичанин сказал, что видел такие же роды в Конго, на других съемках.
— Все то же самое.
Оберон перестал вопить и подошел к нашему столику. Это наша утка горела, сказал он, но если нам угодно подождать еще четверть часика… Нет, сказали мы. В общем, я это сказал, а Ники мотнула головой. У Оберона был не слишком сокрушенный вид. Он открыл решетчатую дверь и махнул нам на прощание рукой.
— Хочешь прогуляться? На пляж?
Ники улыбнулась своими большими глазами:
— Пошли. Ночью это будет чудесно.
Тип из электрогенераторной сказал:
— У меня-то жена в постели рожать будет. Этим, естественным методом… Да ты знаешь.
— Следующий…
— Милый…
Полдюжины насупленных греков ждало позади. Один из них отдирал мозоль на руке. Они молчали.
Мы поднялись по дороге. Миновали холм, мыс и спустились к пляжу. Песок был мягким, как шелковая бумага, и гладким, как отполированное волнами дерево. Или как Ники. И еще маяк на мысу, и желе его лучей, тающее, когда они убегают за горизонт.