Подарок из страны специй
Шрифт:
Отделу русского языка точно ничего не светило – он занимал две небольшие смежные комнаты, которые ютили семь расшатанных редакторских столов, два чахлых фикуса, одну ни разу не зацветшую от мрака чайную розу и внушительную полку с собранием сочинений программ русского языка. Катя сначала расстроилась, что сидит не в основном здании, а потом прочувствовала прелесть изгойного существования. Во-первых, в течение рабочего дня можно было не раз прогуляться и подышать свежим воздухом, якобы отпрашиваясь в основное здание то в библиотеку, то в студию, а то и на обед. А во-вторых, что немаловажно, по дороге всегда приятно было заскочить в фабричный гастроном на улице со странным названием Землячка. На Землячке часто давали венгерских кур, которые в Москве считались большой редкостью. Не то что наши, исконно родные и анорексичные, прикрытые плотной коричневатой бумагой, не те синюшные, чьи длинные и местами очень волосатые ноги бесстыдно вываливались из
– Марта, я хочу купить русские сувениры. Что тебе нравится?
– Мне нравятся матрешки. А тебе?
– Мне нравятся самовары. Они очень оригинальные.
– Я куплю матрешки маме и подруге.
– А я куплю самовар брату.
– Дайте, пожалуйста, две матрешки и самовар.
– Пожалуйста.
Пожалуйста-то пожалуйста, но Кате казалось, что она хиреет и тупеет день ото дня вместе с этими матрешками, боясь перейти на такой примитивный язык и в жизни. Но начальницу тексты неустанно радовали – примитивность была ее коньком!
– Меня зовут Герберт. Я учу русский язык, я хочу хорошо говорить по-русски, потому что я хочу работать в России. Сегодня я учу творительный падеж. Так… Что я ел сегодня? На завтрак я ел хлеб с маслом и пил кофе с сахаром. Правильно? Смотрим таблицу. Да, правильно. На обед я ел суп, картофель с мясом, пил чай с лимоном. Правильно? Смотрим таблицу. Да, правильно. На ужин я ел бутерброды с колбасой и с сыром и пил чай с тортом. Правильно? Да, правильно.
– Учим дальше… У меня есть собака. Ее зовут Рэкс. Рэкс – это он, но собака – это она. Вечером я гулял с собакой или с собаком? Смотрим таблицу. Нужно: с собакой или с Рэксом. Понятно.
– У меня есть друг. Его зовут Степан. Можно – Стёпа. Значит, я ходил в кафе со Стёпом? Правильно? Нет, неправильно. Нужно – со Стёпой, как с Ириной, Галиной…
– Интересно! Очень трудный русский язык. Буду учить дальше.
И из этих бестолковых сценок потом собирались уроки и записывались в студии профессиональными актерами, чтобы красиво и доходчиво донести смысл до иностранных ушей. Такими диалогами Катя и жила, не получая никакого удовольствия от того, что она делает, и не чувствуя при этом ничего – ни призвания, ни радости, один сплошной долг отработать зарплату. Обучала она иностранцев русскому языку с большой, надо сказать, неохотой. Скучнейшее это было занятие, выматывающее, какое-то безысходное и отнимающее тем не менее все силы!
Понятно, что не о такой работе после института Катя мечтала. Мечты уводили ее в живую активную работу с людьми, с многочисленными делегациями, с поездками, пусть даже по родной, но такой необъятной стране, а то и с командировками в какую-нибудь очень дружественную и очень социалистическую. Но пока поездки ограничивались лишь правым берегом Москвы-реки. Да и все было сначала достаточно необычно и вполне мило – неизведанный для нее Замоскворецкий район, старые низкие купеческие домики, ладненькие церквушки, радующие красотой и душевностью, гремящие трамваи и палисаднички с полевыми цветами. Высоченные разноцветные мальвы, знакомые еще с детства космеи, низкие душные бархатцы, календулы и настурции зазывали своим ароматом в тихие дворики, а нередко отвоевывали себе место и на улице. Москва здесь была уютной и очень располагающей к прогулкам. Спокойная малоэтажная Пятницкая сильно отличалась от загруженной и рычащей улицы Горького, казалась более пригодной для размеренной и безмятежной жизни. Почти каждый домик манил таинственной арочкой, уводящей в недра дворов, туда, где время совсем застопорилось или почти остановилось. Катя любила такие закоулки, находя там особую прелесть и полное несоответствие суетной Москве. Этот милый, скрытый от глаз дворовый деревенский устой с развешенным бельем, греющимися на солнце кошками, вымахавшими до крыш золотыми шарами, выставленными на воздух
Но сама работа… Начать с того, что Катя первый раз в жизни попала в женский коллектив с одним редко приходящим и часто матерящимся мужчиной и сразу ощутила всю прелесть мелочной зависти, скрытой ненависти и гнусного лицемерия. И начальница была тоже вроде женского пола, сильной духом и телом, с короткой стрижкой и пронзительно-строгим взглядом – ну прям как надсмотрщица в тюрьме. Наверное, так казалось еще и потому, что, когда в комнате кто-нибудь громко смеялся, а случалось и такое, она поднимала голову, хлопала тяжелой ладонью по столу и шипела: «Так! Ш-ш-ш-шум в комнате!» Шум она не любила. Говорила всегда на пониженных тонах. Видимо, считала, что тише скажешь – глубже достанешь. И была права. К ней постоянно приходилось прислушиваться. А еще от нее чем-то веяло, холодком, что ли, словно ее всегда овевали легкие зефиры. Но русский при этом знала отлично. И даже материлась, считая, что из ее уст это позволительно, что она тем самым сохраняет фольклор. Когда Катя приходила из главного корпуса, начальница бесшумно подкрадывалась к ней – Кате казалось, что она именно подкрадывается, а не просто подходит, – и, возвышаясь над ней, зловеще так, почти шепотом спрашивала, почему Катерина так долго ест, то есть не сразу возвращается с обеда. И так же бесшумно удалялась сельскохозяйственной походкой на свой законный трон. Это был ее главный вопрос: «Почему вы так долго едите?» Других вопросов почти не бывало. А Катя просто быстрее всех выполняла ее задание и сбегала из этого злобного тюремного террариума поближе к еде, к людям, к свободе. К кофе, наконец! Потом возвращалась, и над ней снова начинали неотвратимо нависать.
Бессмысленные собрания начальница начинала всегда словами «Хочу сказать вам только одно», но говорила потом ни о чем полтора часа. Сколько же было слов, сказанных напрасно… Она говорила тихо, почти засыпая под звук своего глухого, еле слышного голоса, но иногда, вздрогнув, вдруг громко выдавала что-то совершенно невероятное: «Вот все в вас, товарищи, вроде вполне органично, но знайте, кто не ест мяса, тот дает молоко, понятно?..» И что она хотела этим сказать, в отделе не понимал никто. В такие моменты Кате хотелось демонстративно все бросить и уехать туда, где ее никто не знает. Она начинала себя уже жалеть, но старалась пока не думать, что жизнь ее не удалась.
Тихая тюремщица ненавидела Катю больше всех, хоть виду и не показывала – девочка-то блатная, из непростой семьи, – но ненавидела всей душой. За все – что молода, что, ишь ты, только из МГИМО, а уже замужем и муж – красивый парень – работает тут же, на радиостанции «Маяк», да еще папа какой знаменитый, а главная причина ненависти, что у этой девчонки все только начинается, а ее лучезарная весна осталась далеко позади и жизнь уже давно катится под горку. Да и остальные семь теток в любви друг другу признавались с трудом, и то только в день получки. Все время шла какая-то скрытая возня, мерзкие разборки и детские обидки. Но коллектив-то ладно, с этим справиться было можно, эта мышиная суета доставляла даже некое удовольствие – любопытно же, а вот сама работа удивляла какой-то уникально унылой тупостью, и спасала разве что прикладная работа с актерами в студии звукозаписи. Иногда слишком уж прикладная:
– А можно вот после того, как вы поздоровались: «Здравствуйте, Анна Семеновна, как ваши дела?» – и сказали, что были вчера в музее, смотрели картины, не делать такое ударение и не удлинять паузу после названия улицы, в общем, не выделять это так активно, а просто сказать: «В музее на улице Ленина», а то очень по-дикторски получается. У нас же другая здесь задача…
– Дитя мое, – отвечал пожилой актерский мэтр, проживший всю свою жизнь под знаменем вождя, – этим именем гордится вся страна, да что страна – целая планета! О нем надо с придыханием, с трепетом, а вы себе такое позволяете! Да я о его роли всю жизнь мечтал!