Подчиняя вселенные
Шрифт:
Мишель бросает ему первую улыбку при первой встрече тем прекрасным утром. «Убью!», думает Клипард, наблюдая, как коричневая от загара рука поручика обнимает ее за талию. А потом, спустя несколько недель после знакомства они любят друг друга. И она умирает, растворившись в страшном огненном облаке, в которое превратился истребитель Хотовского.
— Лучше бы я убил тебя, — кричит Антон, выжимая последние капли горючего из баков, — своими руками! Но я отомщу за тебя!
Она просто уходит, а за нею остается лишь приторный запах
— Не заходи больше, — говорит ее муж, являющийся также начальником Лястера. — Я позволил ей завести любовника только на период моего отсутствия. Теперь твое пребывание на этой планете нежелательно. — Он захлопывает дверь перед носом бортмеханика.
— Сожгу этот дом, — обещает себе Иона. — Сожгу обоих!
Небольшая деревня. Люди восторженно машут руками, приветствуя истребитель, в котором летит ее геройский освободитель. А ослепленный местью боевой майор с множеством наград, освобождает весь свой смертоносный арсенал.
Осуждающе, очень неохотно, словно чувствуя грех, кашляют пушки, вниз летят плазменные бомбы. Радующиеся доселе мирные жители гибнут в огне, проклиная его до конца жизни.
Когда пелена убийства спадает, а на мониторах лишь дымится обугленная деревушка, тогда еще не полковник, но уже и не майор, просит у безвинно погибших прощения.
И летит к следующему поселку, ведь боезапасы еще остались, а плевать он хотел на Военный Трибунал.
Сотни погибших жизней, десятки тысяч людей, оставленных умирать, ведь месть влекла бойцов вперед, к новым жертвам. Они убивали и были прокляты, пушечное мясо чужой войны. Глава всесильной организации и бедный сирота. Выращенный в любви и лелеянный нищетой, такие разные, но в то же время, так похожи, убийцы невинных, ведь месть — их идол. И не было в них Бога, он рыдал в своих задворках в глубине души.
Теперь эти носители тьмы сражались меж собой, всего один лишь удар — и навсегда стать единственным властелином мира, другой — не дать ему этого сделать. Цели разные, но методы одни и те же.
Наконец, после неожиданно неудачного выпада Ионы, Клипард извернулся и провел кислотником. Клинок прошел поперек тела Паладина, легонько разрезая плоть, покрытый бурыми пятнами белоснежный балахон, окрасился вишневой полосой крови.
Лястер плюхнулся наземь, сжимая на животе неглубокую царапину. Эта рана не была смертельной, или опасной, просто всемогущий и не знающий поражений боец был совершенно ошарашен видом собственного ранения.
— Я не дам управлять тебе миром! — громкое обвинение отбилось от неприступного фанатизма Лястера. Клипард поднял оружие над головой своего отца. Где-то очень далеко, за гранью его сознания испуганно вскрикнула Лиина.
— Управлять! — безумный блеск сменился болезненным блеском в глазах. В них, под лучами высоко стоящего накалившегося к обеду розового солнца, зажглась толика спокойного безумия. — Так убей, если сможешь! Я даже не подниму побратима!
— Да какой он тебе побратим, — брезгливо сплюнул вбок Антон, немного левее ног сидящего отца. — Тебя лишили сана! Ты — никто! Пустое место, плевок верблюда, гадость на губе собаки!
— Лишили сана? — внезапно захохотал, булькая горлом, Иона. — Мои рабы, которых я придумал
— Бездарный прыщ на заднице проститутки!
— Проститутки? — Лястер поднял пробитую голову, из глубокой раны в ней медленно потекла кровь — из-за напряжения открылось кровотечение. — Ты знаешь, что ты сын проститутки? Я имел ее как хотел! И она позволяла мне это делать за любые деньги! Слышишь? Ты рожден за восемь галаксиев! Ха-ха! За любую мелочь!
Месть заполонила глаза и душу Клипарда, пронеслась по бескрайним равнинам его светлого в любви внутреннего мира. С черного неба начал падать угольный снег, похолодало. Живность попряталась в норы и дупла, львы зарылись, словно медведи, в берлоги. На шелковую ссохшуюся траву валились мертвые туши падших коров.
Печальный бог уселся на квадратном метре едва заметной бледной лужайки, зябко кутаясь в тонкий серенький плащик с тремя заплатами на спине. Утлые, почти развалившиеся башмачки, правый бережно обмотан тонкой проволокой, но все равно пропускающий воду, сырой, зато никогда не просыхающий. Старенькие штанишки, которые когда-то носил детдомовский дворник. Заштопанные самой красивой женщиной на свете — сестрой Лючией из дома «У святого Клипарда за пазухой», носки. И зажатые в синем кулачке ВОСЕМЬ галаксиев, ровно столько стоил билет на корабль. Звездолет, способный забрать его отсюда, из злобной, не терпящей детей-сирот планеты.
Он собирал эти деньги долгие три года, работая чистильщиком обуви в катакомбах, хитростью сломав робота-конкурента. Цент за чистку — и пинок в спину. Оттуда и взялись протертые заплаты на сереньком друге со слишком длинными потрепанными лацканами, никогда не изменявшем в другие поры года, но таком холодном зимой. И всегда дуло через рукава и дырки на спине.
Перед богом стояла Месть. В количестве четырех здоровенных громил в потертых джинсовых комбинезонах портовых рабочих. Они смотрели на зажатые купюры в его руке и ехидно ржали, представляя, как будут сейчас пропивать их в ближайшем кабаке.
— Ты украл их, малой! — сказал Месть. — Украл у нас!
— Неправда, — ответил Господь, — я заработал честно! Работал, чистя обувь.
— Правда, парни, — смягчился один Месть, — я знаю его, он в подземельях сапоги шурует.
— Да пошел ты, — засмеялись другие Мести, — не хочешь долю — не лезь!
Справедливый Месть умолк, поддаваясь неправедным.
— Отдашь? — пинок ногой, но не в спину, а в грудь. Он летит заплатами на землю, пачкая плащик в грязи, а безжалостные пальцы выдирают деньги из синей ручонки с тонкими пальчиками. Слезы заливают лицо, грудь сдавливают рыдания, на голову падает дождь.
Еще один пинок, на сей раз в ребра.
— Пошли, пусть сопляк полежит! — сказали Мести. Кто-то плюнул мальчику на лицо, он утер его, и так мокрого от небесной влаги, потертым рукавом. За это получил еще удар, по затылку. — Не рыпайся. — Голоса отдалились. — Ты видел, Месть, я его даже без рук уделал, — хвалился товарищ Мести.
Хвалился тем, что уделал десятилетнего мальчика в старом плаще и бережно перевязанном тоненькой оловянной проволокой правом ботинке, никогда не просыхавшем.