Подёнки

Гуревич Георгий Иосифович

Впрочем, разница в возрасте была невелика: дней семьдесят. К началу августа все стойбище превратилось в сплошные ясли. Всюду вопили роженицы и мяукали новорожденные. И всюду метались растерянные мужья, и я метался вместе с ними, пытаясь применить жалкие сведения, почерпнутые из справочника для медицинских сестер, обязательную книгу в космической библиотеке.

В разгар круговерти пришло тревожное известие: неподалеку видели арров.

Я и раньше слышал это слово. Девочки пугали друг друга: «вот арры придут, тебя заберут». Тогда я подумал, что арры — это своего рода буки, нечто мрачное, страшное, неопределенное и несуществующее, но крайне необходимое для воспитателей. Оказалось однако, что

страшенные арры существуют на самом деле. Этимологически это всего лишь мужчины, мужи. Мужской и женский язык здесь несколько отличаются: женщины лю-люкают, а мужчины рырыкают. И вот среди рыкачей где-то на северо-западе объявился некий пророк, возвестивший тысячелетнее царство арров. Пророк этот проповедовал, что он сам и его помощники — «сверхарры» — для будущего ценнее, чем дети, поэтому женщины должны на зиму укрывать не своих детишек, а их — арров. Естественно, в своем отечестве этот пророк не был признан пророком, собственная жена ему выцарапала один глаз (жалко, что не два!). Однако в соседних племенах он нашел последователей. Развращала нестойкие мужские души его соблазнительная пропаганда. Так приятно было признать себя сверхценностью, поверить, что свою жизнь необходимо спасать в первую очередь. Собрав шайку головорезов, одноглазый сумел покорить соседнее племя, уничтожить всех мужчин и детей, заставил женщин спасать от лютого мороза своих поработителей. И людоедская идея арров удалась. Дружина их благополучно перезимовала, укрытая телами пленниц от мороза, проснувшись же, приступила к покорению очередного племени, чтобы обеспечить себе еще одну зимовку.

В общем угроза нависла над всем населением планеты. Убивая детей в завоеванных племенах, арры в конце концов могли обезлюдеть всю планету, в особенности, если у них нашлись бы подражатели.

А так просто было спасти всех: построить теплые дома и печи в них топить.

Пока же срочно надо было готовиться к отпору.

Снова собрал я мужчин и произнес зажигательную речь на рыкающем языке. Я предложил им организовать оборону, обещал новое сверхмощное оружие — всего лишь лук и стрелы. Не очень надеясь на рыкачей, собрал я и женщин, произнес еще одну речь на женском люлюкающем. Кажется, убедил и тех и, других. Мужчины разбились на отряды, начали упражняться со сверхоружием. Дозор был выслан на опушку леса и к реке.

Но на следующий день дозор вернулся. Беглец из соседнего разгромленного племени сообщил, что нас опасность миновала. Убийцы направились на север, где осень уже наступили и там, истребив детей, залегли на зимнюю спячку.

По правде сказать, я предложил жесточайшую, но по-моему, справедливую и необходимую меру — посоветовал организовать поход на север, вскрыть тамошнюю пещеру спячки, разбудить этих самых аррыев, судить их всенародно и, приговорив к казни, оставить связанными на снегу... так, чтобы раз и навсегда подражать им было неповадно.

— Да это же опасно, — сказали мои храбрецы. — Наверное, арры еще не совсем заснули. Проснутся и сражаться будут.

— Да это же далеко, — сказали другие мужи. — Холодно там. Мы и сами замерзнем по дороге. И наши семьи останутся без отцов, жены и маленькие дети. Нельзя бросать их без помощи на много дней. Дни-то бегут, уходит невозвратное время.

— Но ведь арры проснутся и на следующее лето, придут сюда, ваших же детей перебьют.

— Да не пойдут они сюда. Севернее пошли. Арры — нордическая раса, им прохлада привычнее. И на будущее лето пойдут севернее. Наших детей минуют.

— А если не минуют? Если соблазнит их долгое лето? Если присоединятся к ним южные племена?

— Там видно будет. Весна осени мудренее. Мука перемелется, все переменится. Пугаешь будущим летом, а в поход-то зовешь сейчас.

По-ден-ки!

Так

на кровавом чужом опыте убедился я, что поденки мои, как и все разумные существа во Вселенной, на самом деле очень хотят жить, хотят жить долго, на преступления идут ради долгой жизни, но не на повседневный труд. Жаркое и щедрое сегодня заслоняет от них будущие беды. Даже и думать не хочется о зиме, неприятное вытеснено из сознания. Зачем расстраиваться заранее, настроение себе портить? Дни-то уходят, время бежит. Авось обойдется.

А холода между тем приближались. В августе стало заметно прохладнее. Мужчины скисли раньше жен, ползали как сонные мухи, то и дело прикладывались вздремнуть. Глицинии же и Гортензии, донельзя располневшие на чистой икре, уже не колючие, а обтекаемые, почти шарообразные, кудахтали над своими быстрорастущими цыплятками, обучая их ходить, обучая говорить и вдалбливая правила поведения на будущее лето: какие корешки сосать, какие выбрасывать, как венки вить, как рыкающих парней встречать. Как любить, рожать и кормить, как детей наставлять, от зимы укрывать — полную инструкцию на следующий цикл.

И не к сонным рыкачам, к активным мамам обратился я, взывая к их разуму и чувствам, просил пожалеть не только самих себя, детей малых. Всех по очереди заводил в ракету, демонстрировал, как славно греет мой электрический камин, как тепло в моей искусственной пещере, убеждал, упрашивал, умолял срочно взяться за постройку подобных искусственных пещер. Ну много ли домов требовалось для всех моих Ромашек и Маргариток? Десяток-другой. В тесноте, да не в обиде.

Но бывшие Фиалки и Незабудки, а ныне матроны, некогда так восторженно кричавшие: «Ура, ура, ура! Будем жить много раз», теперь пренебрежительно кривили толстые губы:

— Старый ты человек, больше нас живешь, а ничего в жизни не понимаешь. Некогда нам фантастическими домишками развлекаться. Детей учить надо. Время-то не стоит на месте. Дни бегут.

— Но в домах времени будет сколько угодно.

Не верили:

— Будет ли, нет ли? А дети растут сегодня.

— Но вы хоть распределитесь: одни пускай за детьми смотрят, другие — дома строят.

— У чужой мамки дитя без глаза. Не досмотрят, не доскажут. Детям все объяснить надо. Своим не поленятся долбить, для чужих рот лишний раз не откроют.

Примерно 28 августа по моему климатическому счету состоялся последний разговор. Отмахнулись:

— Экий назойливый ты старик! Последние дни идут, бабье лето. Надо же отдохнуть, погреться в останние часы. Ну что ты нудишь со своими домами? Дай покой!

А дня через четыре, как только первый иней забелил камни, увидел я унылое шествие. Племя шло хоронить себя. Матери несли сонных детей на горбу, отцы — на руках. Брели неторопливо, понурив головы, сами сонные и синеватые от холода. Как сейчас, закрыв глаза, вижу, как извивается черной змейкой мрачная процессия, ползет все дальше и дальше среди усохших стеблей, по голой равнине к темной стене леса, к суровой пещере зимнего сна.

Признаюсь, сопровождал я их. Предпочел бы остаться. Но как натуралист и наблюдатель обязан был видеть все детали. Видеть — видел, а описывать нет желания. Не по-человечески выглядело все это: безвольная, безропотная покорность, согласие на смерть без сопротивления. Быки на бойне и те тревожатся, чуя кровь, мычат и мечутся в поисках спасения. А эти брели, склонив головы, детей укладывали, сами укладывались беспрекословно... и замирали молча, засыпали навеки.

Тьфу!

А могли бы выстроить дома, могли бы очаги сложить, могли бы дрова заготовить. Могли! Еще неделю назад не поздно было. Все некогда и некогда, видите ли! «Детей кормить надо, детей учить надо, последние денечки идут, дай же отдохнуть, попользоваться, на солнце погреться. Время идет!»