Подкидные дураки

Толстой Алексей Николаевич

– Бросьте глупить, Ракитников, - с неожиданной мягкостью сказал он и затем, будто вознегодовав на себя, завопил: - Ерунда! Вы дикарь! С вами нельзя говорить на языке науки... В жизни не видел более безграмотного человека! Вы не имеете понятия о законе больших чисел... Садитесь... Когда ваши пращуры охотились на мамонтов и, скажем, на Апеннинском полуострове жило в пещерах всего тысячи две населения, каждая личность была на счету, ваше дурное настроение обсуждалось бы на племенном совете у костра под жестикуляцию каменными топорами, -

вот тогда вы бы и вешались, молодой человек, если вам непременно приспичило: могли бы произвести впечатление на любую троглодитку... Ренессанс - вот последний взрыв индивидуализма. Чума и черная оспа пожирали в то время человечество, - личности сверкали, как звезды в бархатной ночи... Паровая машина, грандиозные завоевания микробиологии и электричество раздавили личность... С девятнадцатого века человечество бешено начало размножаться. Мы вступили в эпоху больших чисел, мы подваливаем к двум миллиардам. Неорганизованные выступления личности не изменяют статистических цифр. Мы знаем, что на каждый город полагается определенное количество самоубийств. Оно строго определено наукой. И вы через это число не перескочите...

– Посмотрим, - сказал Ракитников зловеще.

– Посмотрим, - свирепо выпятив бороду, повторил за ним Прищемихин. Если в этом месяце число самоубийств исчерпано - вы не повеситесь... Жалко, я не знаю цифр...

Наступило некоторое молчание. Ракитников, весь сотрясаясь от ненависти, от негодования, отодвинул стул и вышел в коридор. В голове звенело, будто череп был медный, в край его били... "Старый идиот, сволочь!" - прошептал он. За спиной его осторожно начала скрипеть дверь, высовывалась вытравленная водородом голова Лисиной. Ракитников кинулся в свою комнату и повернул в двери ключ.

Дождь плюхал и плюхал. Ползли фонарные отсветы по потолку. Все еще трясущимися пальцами Ракитников стал распутывать веревку, найденную среди грязного белья под кроватью.

– Хорошо, хорошо, посмотрим, - бормотал он... Завязал петлю, подошел к стене, где торчал крюк, и ноги у него ослабли...

Положив веревку на письменный стол, он вернулся к кровати, отыскал "бычка" - окурок, затянулся, закружилась голова... Он присел на кровать. Лег. За стеной у Прищемихина было невероятно тихо. Так прошло довольно долго времени.

Если бы не желание доказать, досадить чертову профессору, никаких, в сущности, серьезных оснований совать голову в петлю у Ракитникова не находилось. Все же не довести дело до конца - слишком уж было по-свински... Он подумал: "А ну-ка, спущу одну ногу с кровати..." Нога не шевелилась... "В конце концов доказывать право на личность тем, что висеть на крюке с вывалившимся языком... Глупо... Боже мой, как глупо!" Он представил третью страницу "Красной вечерней" и внизу - три строчки петитом о себе... Пружины кровати заскрипели, - так сильно было движение ужаса, скорчившего его тело... "Значит - струсил, голубчик..." Ракитников

подумал... (Перед ним снова прошли все безнадежности... Серо, грязновато, дрянновато... Но, может быть, все сильно преувеличено?.. А?..) Пожал плечом... А не устроил ли он сегодня сам для себя страшненький театр, монодраму, под шум дождя, с перепою? И к Прищемихину ходил, чтобы напугать...

Ракитников в негодовании сорвался с кровати и очутился у стены под крюком... Но едва он потянулся за веревочкой - в комнате Прищемихина, за дверью, заставленной этажеркой с книгами, упал стул и засопело... "Наблюдает, черт!.." Ракитников отвернулся к окну, - лицо его жарко горело стыдом. Хрустнул пальцами... "Да когда же кончится это безобразие! Со вчерашнего вечера - пил, дрался, грубиянил, шумел, и весь этот проклятый день кривляюсь невыносимо! Сочувствия ищу... Успеха!.. Актеришка проклятый!"

Он быстро обернулся к двери, заставленной этажеркой:

– Слушайте, профессор...

– Ага, слушаю, - бодро отозвалось за дверью.

– Ну да, вы правы, тысячу раз... Но поймите же, - я несчастен...

Басоватый голос Прищемихина, нагнувшегося, очевидно, к замочной скважине, проговорил:

– Идите ко мне, сыграем в подкидные дураки...

– Спасибо, профессор... Я подумаю... Приду, может быть...

– Ну, подумайте...

Ракитников бросил веревочку в корзинку для бумаг, отыскал перо, пустил слюну в пузырек с засохшими чернилами и неправильным почерком (рука ужасно трепетала), пропуская от нетерпения буквы, начал писать:

"...Одновременно с этим письмом я подаю прошению об отпуске. Если не дадут - брошу службу... Сейчас мне безразлично, - буду питаться одними помидорами, но я должен быть там, где вы. Не пугайтесь, Людмила Сергеевна, дорогая, дорогая... (Клякса.) Я не намерен снова навязывать себя вам... Я хочу дышать одним с вами воздухом, - большего мне не нужно... В Крыму с вами, наверно, кто-нибудь, кого вы любите, - потому что не любить вы не можете... Я мучительно завидую ему... Нет, нет, не пугайтесь, дорогая, дорогая... (Клякса.) Был один вечер в моей жизни... Помните: островок, кругом - синие волны, как море. Ветер. Мы пекли картошку... Всю остальную жизнь я растратил, раскидал, залил пивом... Тупо, незряче... Я не прошу возврата, я не смею... Но хотя бы взглянуть в ваши глаза, в те синие миражи юности... (Клякса.) Я начну все заново, один, без вас... Я прошу только не отвернуться, прошу в память того вечера..."

В замочную скважину прищемихинской двери проговорили:

– Ну как? Или, может быть, сегодня обойдемся без дураков?

– Нет, нет, сейчас кончаю, профессор... Иду...

КОММЕНТАРИИ

Подкидные дураки

Впервые - журн. "Новый мир", 1928, No 11. При жизни писателя включался в изд.: Недра, 11, и Гослитиздат. 1934 - 1936, 3.

Печатается по тексту: Гослитиздат. 1934 - 1936, 3.