Подкидыш, или Несколько дней лета
Шрифт:
Что-то быстро они его похоронили. Хотя…на их месте, возможно, он поступил бы точно также. Значит, детей не было. А город-то какой? Город не вспоминался. Заныло сердце, затошнило и заложило уши… Чёрт, опять умираю, что ли? Фёдор положил розовую таблетку под язык, по никак не мог прощупать собственный пульс.
– Света! – позвал он тихо на тот случай, если она спит. Если она спит – то пусть спит, а если не спит? – Света!
В проёме двери появилась Светка с томиком Омара Хайяма под мышкой.
– Что случилось? Опять умираешь?
– У меня, по-моему, опять пульс пропал.
– Дай руку…Есть пульс. Это нервы. Один раз чуть не умер – теперь по ночам будешь бояться.
– Ты не девушка, ты – бабушка.
– А меня так и называют на курсе – «Баба Света», угадал, – она улыбнулась
– И как тебе прозвище?
– Нравится. Ну, чего там у тебя? Возврат в прошлое происходит?
– Полным ходом.
– И как, хорошо ты жил?
– Я вспомнил не всё.
– Воровал?
– Да.
– Значит, не любила она его. А ещё? Деньги воровал?
– Бизнес – не всегда честное дело. Хочешь быть честным – убьют.
– Ты уклонился от ответа.
– Я на допросе? А ты похожа на следователя, куришь… в тебе много мужского… Спасибо, что не спишь.
– Не за что. Со мной бессонница часто случается. Ты не бойся смерти – не такая уж и страшная штука.
– Откуда ты знаешь?
– Мне кажется, что мы все частично уже мёртвые и находимся там. Часть зрения, часть слуха, часть восприятия мира… поэтому переход не критичен перемена неполная. Об этом мы с отцом часто говорим. Есть очень «живые», переполненные жизнью люди, в них мало любви и им страшно умирать.
– Судя по всему, Светлана Ивановна, вы точно были каким-нибудь старцем, вон у вас даже руки морщинистые.
– Где? – Светка с тревогой посмотрела на свои руки.
– Шучу.
– Ну и шутки у тебя. Хотя мой отец тоже такой же.
– Расскажи мне о брате.
– Антон старше меня на десять лет. Он нянчился со мной. Можно сказать, что я воспитана старшим братом. Наверное, он просил у родителей мальчика, а получилась девочка. Мы дрались, жгли спички, строили пластилиновые города. На чердаке хранился драгоценный мешок его игрушек. Там были солдатики, машинки, даже старая железная дорога, и всё это богатство однажды стало принадлежать мне. «Когда ты уже повзрослеешь?» – всё время спрашивал он. А когда я повзрослела, он стал пичкать меня книгами. Он скармливал их мне, как птицы кормят птенцов.
– Много скормил?
– Много. Но ума у меня не прибавилось.
– Вы опасны, Светлана Ивановна. Вы ещё и начитанны.
– Начитанная женщина с морщинистыми руками. Рост средний. Цвет глаз серый. Волосы пепельно-русые, прямые. Черты лица так себе. Размер обуви 37. Размер одежды 44. Такая женщина опасна только сама для себя. Скоро рассвет. Пойду посплю.
– Прочитай мне что-нибудь.
– «Я в мире предпочёл два хлебца да подвал,
Отвергнув мишуру, оковы я порвал,
За нищенство души какую цену дал!..
И в этом нищенстве – каким богатым стал!»
Фёдор проснулся поздно с омерзительным чувством того, что утро потеряно. Дом был пустой. На столе был оставлен завтрак. Он умылся, поел и вышел во двор. В палисаднике цвели лилии, и он ощутил их сильный тревожный запах. Он никогда не любил лилии, но тут внезапно увидел, как они красивы – белоснежный кант обрамлял светло-фиолетовую сердцевину цветов. С возвращением памяти к нему подступала тошнота, душа бродила, и то, что лежало когда-то на дне, вскипало и всплывало вверх, причиняя боль. Одновременно, между омерзением и болью души, раскрывалось зрение. Вероятнее всего, смерть вряд ли оживила бы его. Он бы умер и ничего не понял. Фёдор захотел увидеть людей и пошёл на огород. В поле, овеваемые ветром, склонились две далёкие маленькие женские фигурки. Женщины занимались простым, привычным для них, делом. Рядом с ними проходило чувство ужаса. Почему рядом с женщинами проходит чувство ужаса? Света увидела его – побежала к нему навстречу, и её захотелось подхватить и закружить, как ребёнка. Он тоже рванулся навстречу, но не закружил, не обнял. Светка улыбалась. Это было семейное, они все улыбались именно так.
– Привет, ты, оказывается, ещё на мать похожа.
– Похожа. Выспался?
– Выспался.
– Пошли, поможешь.
– Жуки?
– Нет. Прополка.
– Света, давай я договорюсь с кем-нибудь, и вам всё качественно подрыхлят и прополют.
– Хорошо, но нет времени. Нагибайся, чисть грядки и потей, не даром же тебе столоваться и ночевать.
И Фёдор-Андрей нагибался, чистил грядки и потел, хотя понимал, что мог бы придумать десяток других способов, как это сделать.
В это время Иван Кузьмич запасался провизией в маленьком магазинчике, где продавали хлеб, молоко, кое-какие консервы, печенье, водку, крупу, сигареты и шоколадное масло. Продавщица Вера Никитична была полная, медлительная, крепкая женщина средних лет. Она наводила ужас на многих замужних деревенских женщин. Они часто видели её со своими мужьями в беспокойных снах, в причудливых и страстных любовных позах. То одна, то другая женщина просыпалась ночью в холодном поту и шарила рукой справа или слева, но целёхонький муж был на месте. Чего только не приснится ревнивым женщинам! Сны снами, а магазин всегда был переполнен мужчинами, хотя, торговать в нём, вроде было нечем. На Веру приходили посмотреть, помечтать о ней, так сказать, отдохнуть душой от скорбного быта, печалей, злых болезней и трудов. С каждым Никитична была ласкова, каждому выдавала из-за прилавка не только сигареты и водку, но
– Верка! В ресторан со мной пойдёшь? – зазывно и восторженно ворковал дед Митрофан. Ему было под девяносто, но помирать он не собирался, был подвижен, розовощёк, имел густую белую шевелюру, хитрый глаз и обещал пережить всю деревню.
– Верка! Полтишок мне мой и хлебушка, и ручку поцеловать дай, лебёдушка! – укладывался на прилавок местный пьяница Савелий.
– Верка, Верка, ты – Богиня
Мы с тобой, как гусь с гусыней
Шеи тесно мы сплетём
И как в сказке заживём! – пел очередную частушку бархатистым баритоном, местный поэт Виктор Михайлович Бедов. Он слагал стихи и частушки об урожае, о неурожае, о том, как весело живётся на селе, о том, как грустно живётся на селе, о вольной его, одинокой жизни, о бескрайнем небе, о любви и далёкой звезде. Но добрый том прекрасных произведений был посвящён даме сердца, которую он выбрал сразу же, как увидел. Пять лет назад семья Рукомойниковых прибыла в Малаховку из районного центра, обустроилась, и Вера встала за прилавок на радость и вдохновение всем мужчинам деревни. Была зима, и Бедов бежал в магазин по скользким и замёрзшим дорогам, слагая стихи и ломая конечности. За зиму по неаккуратности, рассеянности и спешке, он умудрился сломать руку и ногу одновременно. Рука была левая, а нога правая, и пока он болел и был малоподвижен, К Бедову, как к Матроне Московской выстраивалась очередь навестить, поговорить и послушать стихи. Пока Бедов был здоров, к нему в дом не ступала нога человека, а тут… с этой любовью и травмами – рекой потёк народ! Шли с едой, с новостями, с желанием помочь и прибраться. За месяц, проведённый Бедовым в постели, дом его превратился в храм искусств и к нему наконец-то пришла слава. Бедов хотел одного, а получил другое, но Господь смотрит в сердце человеческое. К Бедову шли поделиться бедами, погоревать, порадоваться, попеть, почитать свои опусы, так как бездельники, слагающие вдохновенные строки вместо полноценных праведных трудов, всё же имелись. Приходила и Надежда Васильевна с толстой чёрной тетрадкой, в которую она нет-нет, да и писала стих-другой. Бедов плакал, называл Надежду «Учителем» и обещал после выздоровления и освобождения от гипса встать перед ней на колени. Надежда Васильевна называла Витю сыночком, прибирала в доме, стирала занавески и кормила супом. Однажды и сама Рукомойникова посетила поэта. Бедов вспотел от счастья и взлетел над кроватью.
– Я люблю Вас, – сказал Витя, преодолев страх.
– Спасибо, – ответила Вера, – Витечка, но куда же я от Аркаши своего денусь? Он же мне муж! А тебе пора найти себе безмужнюю женщину.
– Сердцу не прикажешь, – ответил Виктор.
– Прикажешь, – ответила Вера и поцеловала его в лоб.
Бедов плакал несколько дней, но стихи и частушки про любимую сочинять не перестал.
Даже батюшка Илларион, священник церкви, что находилась между двумя деревнями, прослышав о посиделках и чтениях у Бедова, решил наведаться к нему, освятить его скромное жильё и почитать труды сердца, которые у него имелись. Илларион вошёл к трепещущему Виктору и сказал, что до него дошёл слух, что Бедов помирает, и он пришёл соборовать и причастить его на дорожку. Виктор стал отнекиваться и объяснил, что не помирает, просто сломал руку и ногу. На что Илларион возразил, что просто так никто ничего не ломает, всё происходит по воле Божией, и значит, Витя – грешник, и он, батюшка, готов исповедовать его, причастить и освятить жилище. Освятить дом Бедов был согласен, а с грехами расставаться не был готов, так как не знал, сможет ли после такой коренной перемены творить. А писать было сладостно, сильное удовольствие Витя получал от писанины. После ритуала освящения, батюшка присел, открыл случайно захваченный ежедневник и прочитал:
– Всё у меня на месте,
Только сердце одиноко трепещет
Только сердце. – Илларион опустил глаза, потом поднял, и в смущении и растерянности спросил – Как?
– Великолепно! – сказал Бедов.
Батюшка взахлёб, будто боясь, что его остановят, стал читать опус за опусом. Витя понял, что исповедовать его никто не собирается, расслабился, подпёр целой рукой голову и приоткрыл рот. Скоро батюшка выдохся, а Виктор сиял от счастья:
– Коллега! Я вынужден Вам это сказать! Мы собираемся по средам вечером. Если не будете служить в этот день, просим к нам. Вы теперь, батюшка, у нас прописаны.