Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
«А что, если я разожгу костер здесь? а?» — спрашивает он у большой размашистой сосны, склонившейся над ним как мама Вера. Кажется, она тихо шепчет что-то ласковое, подбадривает его.
Ганька быстро разгреб снег и, накидав кучу сухих сучьев, поднес к ним головню. Сучья вспыхнули, и через несколько минут веселый костер отогнал ночную темь, чертей и бабу-ягу.
Охотник сел на кучу дров и задумался.
«Как там мама Вера с Анкой живут? Однако я напрасно пошел на охоту… Надо бы остаться дома. Помогал бы по хозяйству и возился с сестренкой, — Ганька тяжело вздохнул. — Нет,
Голова охотника все ниже и ниже. Она становится невыносимо тяжелой, тянет Ганьку набок: свалился Ганька на дрова и крепко заснул.
Ганька раскрыл глаза — кругом яркий свет от солнца. Радостью наполнилось сердце — минула ночь, ушла пугающая темь, которая терзала и давила его.
Догорали толстые сутунки, от которых шло пылкое тепло и грело Ганьку.
Молодой охотник засуетился. Быстро развеселил костер, с котелком сбегал на речку. Сходил к сайбе — продукты целы. В юрте все на месте. Шкурка соболя на месте. Ганька снял ее с правилка.
После чая снова направился вверх по речке, но вдруг навстречу выскочили собаки и, не останавливаясь, умчались на табор. «Идут!.. Наши идут!»
В соседнем ельнике — тихий разговор. Вдоволь натерпевшийся страха мальчик бросился к людям.
— Вы что это?! — хотел добавить: «меня бросили», но сдержался, оберегая достоинство соболятника.
— Здорово, Ганьча! — буркнул Король. А отец только мотнул головой и грустно посмотрел на него.
«Что это с ними?.. Пришли на юрту утром, когда надо промышлять?.. Не случилась ли беда? Опять же сами здоровехоньки, собаки бодры»… — мелькают мысли.
Мужики молча сели у костра и закурили.
Ганька подогрел вчерашний суп. Вскипятил чай.
Охотники завтракали молча. Король обычно без шуток не обходился, а тут, на тебе — отцветшие серые глаза не смотрят ни на кого, брови хмурятся. Да и отец, хотя внешне спокойный, в глазах тревогу прячет и чаще палит свою трубку.
— Чо, братуха, будем делать? — глухим голосом спросил Король.
— Хоронить нада.
— Верно, братуха, а то черный зверь слопает.
Ганька ничего не понял из этого разговора, а задавать вопросы не стал. Уж больно сурово выглядели отец с Королем.
Мужики идут по-охотничьи, вразвалочку, мягко ступая в своих тунгусских олочах. Ганька смотрит на них — шагают не торопясь, а на самом деле, ох, какие спорые шаги! Увязался за ними Ганька и сам не рад, что пошел. Все время бегом приходится бежать. А чуть зазевался, и нет их — скрылись.
Собаки умчались в сторону и подняли гвалт. Стонет тайга от их звонкого лая, а хозяева не обращают внимания, все идут и идут.
Наконец охотники остановились и сняли шапки. Король перекрестился.
Ганька удивляется: «Ой, дядя Король-то, рехнулся, что ли? Молится на убитого медведя».
Матерый, тощий медведь-шатун лежал на самой тропе.
— Царство небесное тебе, Миколо Трофимыч!
«Это почему он зверя-то величает?» — удивился Ганька.
Парнишка подошел к убитому зверю и только теперь увидел окровавленного бородатого
Под могучей сосной выкопали могилу, похоронили несчастного охотника. Сколотил Король немудрященький крест, водрузил над могилой.
— Пусть тебе земля таежная будет пухом, Миколо-Молчун. Царство тебе небесное!.. Ты уж прости Короля дикого за то, что матюгал тебя за нелюбовь к людям. Прости…
Долго сидели у свежей могилы. Курили. Молчали.
Король вздохнул и, посмотрев на Ганьку, погрозил пальцем.
— Ты, Ганька, никогда один не охоться… Вишь, как оно может случиться… Ходи с народом. Вот, как мы, втроем… Людей он не любил, собак не любил. Будь бы с ним товарищ или добрая собака, как мой Моряк, ходить да ходить бы Миколе по Подлеморью.
— Верно баит Король, — поддержал друга Магдауль. — Людей любить нада.
— А чо, Волчонок, правду ведь я баю?
— Шибко правда.
Ганька не вытерпел и выпалил:
— А я соболя упромыслил!
— Соболя? А ты не брешешь? — усомнился Король.
— Богиня Бугады булаган дала, говоришь, сынок?
— Прямо на нас сам прибежал… Ладно ли оно?
— Это хорошая примета, сынок. Горный хозяин и богиня Бугады тебя полюбили. Удачливый будешь.
Охотники сняли шапки, опустились на колени: помолились, поклонились тайге, а потом поздравили Ганьку с небывало легкой добычей.
Наступил пасмурный ноябрь. Снег валит и валит. Гудит тайга. Черные тучи несет с Байкала; они давят тайгу, давят охотника, давят даже непоседу белку — улеглась в теплом гайне и накрылась пушистым хвостиком, сидит себе под завывание ветра. Как-то утром Ганька надел лыжи и пошел за водой на Илингу. Собаки кинулись за ним и тут же потонули в рыхлом снегу. Старые вернулись назад, а глупенький, молодой Тумурка увязался за Ганькой.
Скакнет песик — и уйдет по самые уши в белую рыхлятину, ляжет в повизгивает, смотрит виновато на Ганьку.
— Эх, Тумурка, не можешь меня догнать. А как соболя? — смеется Ганька над лайкой.
Вернулся Ганька домой, а мужики сидят хмурые, курят.
— Собаки-то плывут по снегу, — сообщил грустно Ганька.
— Видим, — ворчит Король. — Придется на ловушки переходить… И на этом спасибо собачкам.
С собаками за время охоты добыли трех соболей и двести белок. А теперь много дней подряд от темна до темна работают охотники — мастерят кулемки, делают хатки, устанавливают капканы.
Пришел декабрь. На Михайлов день такой снежина вывалил за одну ночь, что Ганьке пришлось вылазить через дымник и откапывать дверь. Вылез и зажмурился. Красотища! Сосны и кедры стоят в сонной дреме, на них белые шапки и шубы — мороз не страшен им. Рядом, на сухой вершине лиственницы, яро стучит дятел; сойки бесшумно летают с дерева на дерево; резко кричат кедровки; пташки нежно попискивают друг дружке.