Подлинник речи. Современная армянская поэзия в переводах Георгия Кубатьяна

Тамразян Рачья

Акоб Мовсес

«На холмах наших, полных печали…»

На холмах наших, полных печали, пели роги пронзительней птах. Что за радость они возвещали, что за пени таили в устах? Мы следили за шествием света у шального восторга в плену, так посмотрим же, что нам про это песнопевец сказал в старину. В золотое еще первовремя слову дан был священный завет: ты открыто всегда перед всеми, никого не отринешь ты, нет. Вот, земли драгоценное чадо, жизнь шагает по нашим горам и гарцует и льнет к нам с отрадой, как в пространство вписавшийся храм. Но пока мы за плотью бежали, как случилось, отцы, что слова, пренебрегнутые,

не оплошали и не свисли с ее рукава — предпочли, и отнюдь не напрасно, с губ слететь и уйти на простор, как селянин, что с крынкою масла из подпола выходит во двор. Мертвецы и живые ладони, о земля, тянут к первоплодам твоего древа жизни на лоне вод прозрачных, в глубинах их, там… Зря вы, дети земли, побороться возжелав, укрепляете тыл. Победить? Но ведь свет не дерется. Проиграть? Он же не победил. На земле праздник не упразднится, не иссякнут плоды и ручьи, и живущий, как око в глазнице, обретает себя в бытии. В темных волнах — куда было деться? — мы, играя, опомнились вмиг — вырываясь из Божьего сердца, свет сквозь водную толщу проник вглубь, и в страстных мечтаниях звездных мы с ним вынырнули как-нибудь, словно кит, набирающий воздух, чтобы снова поглубже нырнуть.

ПЛАНЕТА СЛОВ

Покорные зову, как ранние всходы, взметнулись небесные первые воды. О, предапокалипсис! Там без убранства лежавшие друг против друга пространства, точь-в-точь малыши, что еще не проспались, сосали в луч света просунутый палец. Я тоже в той теми сплошной обретался, себя осязал, но найти не пытался, едва трепыхался, бессильный, дебильный, покуда меня свет не залил обильный. И, как погруженные в сумрак зловещий, с собой лишь при свете знакомятся вещи, вот так же и я, прах убогий, скудельный, кружил среди вод в пустоте беспредельной, покуда меня не коснулся лучами и не подхватил, разгоняя печали, и вниз не метнул и — без роздыха — кверху свет. Робко меняя за вехою веху, я с неба души снял покровы; теперь я стал виден вам, и, сам отчасти не веря, мерцая под стать отраженному свету, я преобразился не сразу, не вдруг в светило и слов небольшую планету.

«У нас на земле…»

А у нас на земле свет ныне — как олень на зеленых холмах. Только вот отчего на царской этой ловитве нет среди нас Младшего царевича — лучшего в наших краях охотника, самого меткого, и отважного, и искуснейшего среди нас наводчика? — Послушайте-ка, что я скажу. Это я умолил господина — пускай хотя бы нынче царевича с нами не будет, ибо в минуту, когда рассвет строит свои козни, наша краса и гордость является у водопоя, но, только прицелится, его душат слезы, он кладет руку на сердце, затягивает песню — и распугивает дичь. А однажды, когда венценосец накренил едва достигающий лба скипетр и глянул ему в глаза, он смутился и направил дротик себе в грудь.

ПЛЕННИК ЯЗЫКА

Явились без поводырей стезями раннего рассвета и встали у моих дверей с дарами слов, добытых где-то. Что за слова! Рассеял их — и вмиг утратил голос, имя, а если вдруг примерил — вмиг стал нем и наг перед своими. Стоят, как нищие, и ждут, что ты в ладошку им положишь. А что ты дашь им, чем ты тут достойно угостить их можешь, чтоб соблюсти закон отцов? Протянешь им сковороду с поджаристою перепелкой, а та воскреснет на беду и в небо с живостью птенцов взлетит и пропадет надолго. — Мы ничего не просим, ни надежды, ни питья с едою, ты только двери распахни в тысячелетье молодое, ты только разгляди насквозь чарующее море славы и рыбу пойманную брось обратно в воду:

плавай, плавай. Ты только подготовь, душа, семь раз прошитые пелена для первенца, для малыша, лежащего столь просветленно на водах; пленник языка, ты только проследи всем сердцем за тем единственным младенцем, кто драгоценен, как строка, его златую пуповину льном слов своих, как полотенцем, утри и обмотай слегка.

Рачья Тамразян

«Под словами, сокрыт от собратий…»

Под словами, сокрыт от собратий, человек шевелится едва, и звучат, будто лепет дитяти, речь его и простые слова. И они набухают неслышно и колеблются, как на плаву. В этом шатком домишке без крыши я давно и привычно живу. Пряжа речи течет к незнакомой одинокой обители бед, и, стремниною жизни влекомый, я повсюду ищу ее след. И встает из-под слов без уловок человек, точно сбросивший кладь. «Сколько лет мы с тобою бок о бок, но не знаю я, как тебя звать». И чтоб не задохнуться, как в дыме, не накликать несчастий на нас, мне придется наречь ему имя и напомнить свое, и не раз. И ушедших напомнить. Ушли вы друг за другом, и вас не вернуть, но лишь теми слова наши живы, кто ушел, а не умер отнюдь. Их укрыло завесою речи, жизнь живых им уже не сродни, но хотя мы от них и далече, из-под слов этих дышат они.

ВОПРОШЕНИЕ

1

…и бывает, от кошмарных грез пробуждаешься, лишь в бездну рушась, и тебя преследует вопрос, и тоска, и несказанный ужас: «В чем она, загадка бытия? И твои животные инстинкты, существо твое перекроя, изменились ли?» И, в стаю сбиты, — сонмы зверовидных в вышине, и, судьбу людей собой означа, бродят с нами, будто бы во сне, конская тоска и боль собачья.

2

Неспроста ты различаешь вдруг и отнюдь не спьяну или сдуру в звере — человеческий испуг, в человеке — зверскую натуру. Эту связь вовеки не порвешь, и вполне возможно, что в итоге перед Богом мы одно и то ж, оттого-то и едины в Боге. И загадка разлетелась в прах, и разгадка не сокрыта в тайнах, и в людских глазах — животный страх, а в глазах зверей, таких кристальных, ты читаешь боль сто раз на дню и безмолвную тоску-кручину, и опять попал ты в западню и охвачен страхом беспричинно, зароненным космосом в тебя, и постичь мы не способны, где же, рубежи слиянья затопя и плодами будущими брезжа, воды жизни, воды смерти льют, их не разделить, их путь урочен, и твой ужас неизбывно лют; это так, но для себя ты, впрочем, отыскал родимое, свое — новую загадку, новый морок: — Надобно всегда жалеть зверье, ибо жизни тот и этот дорог, человек и зверь, и в том твой дар, что в мирской юдоли ты сызвека в человеке зверя увидал, ну а в диком звере — человека.

ПОЭЗИЯ

Как будто паря безоглядно во сне, слова оплетаются пряжею речи, сокрытой природой в ее глубине подобно сказанью, бродящему веще. Ландшафтные линии, слившись в поток, скользят и в душе твоей трогают что-то, и это скольжение рифмы и строк тебе открывает иные широты. Они пролегают, спокойные, меж душою твоей и природой нагою, как если б с высот в ореоле надежд любовь твоя к ним низвергалась рекою. Вот подлинник речи, вот оригинал, причастный природным глубинам, основам; создатель глубин это знает и знал, и дивная слитность природы и слова мелькает на миг — и не сыщешь следа… Тебе не достичь тех широт и скольжений, какие знавал ты в минуты, когда парил как во сне, невесом и блаженен.