Подлипки (Записки Владимира Ладнева)
Шрифт:
– - Стоит все это рассказать тетушке!
– - заметил я Модесту.
– - Бог с ними!
– - отвечал Модест, -- старухе будет больно, а мерзавцев не исправишь.
Капитанова Февроньюшка была очень смешлива, робка и добродушна. Испугать ее можно было всем: прыгнул вдруг кто-нибудь около нее, стукнул, ахнул из угла, тронул ее сзади -- довольно, Февроньюшка уже кричит благим матом. Стоит сделать гримасу перед ней или рассказать ей на ухо что-нибудь не совсем пристойное и забавное -- Февроньюшка и пошла киснуть и кататься. Брат любил ее или, лучше сказать, любил забавляться ею. Он
– - А, Ховря, Ховря! вы смеете меня так мучить... Вот вам за это. И он толкнул ее к Теряеву, Теряев к нему, он опять к Теряеву... Ховря сначала смеялась, потом просила перестать, потом вдруг присела на пол и заплакала. Брат поднял ее и хотел поцаловать, но она отклонилась и тихо сказала:
– - Разве так шутят? Еще какие люди!
Закрылась платком и пошла к коридору. Даша подбежала к ней, обняла ее и увела наверх.
Брат долго смотрел ей вслед и воскликнул: "Вот тебе раз! Каков Фебруар?" -- и, равнодушно напевая что-то, стал ходить по зале.
– - Напрасно, Коля, ты так неосторожен, -- начала тетушка... Но в эту минуту вышел из угла Модест и обратился к брату:
– - А ведь вы, Николай Александрыч, не сделали бы этого с княжной Н. или с графиней В.?
– - Что-с?
– - спросил брат, сбираясь, должно быть, с мыслями.
– - Вы слышали, что я сказал...
– - Что-с? княжна? Я полагаю, что здесь дело зависит не от княжны, а от понятий, от maniere d'etre... Поверьте, она все это простит и очень будет довольна мной...
– - А если б у нее был брат, который бы...
– - закричал Модест громовым голосом и сделал движение рукою...
– - Ах, мать моя!
– - воскликнула тетушка, -- как закричал!.. Что с тобой? Модест стоял бледный и зверски смотрел на брата. Брат был спокойнее; не вынимая рук из карманов, он отвечал:
– - Тот, кто бы это сделал, не был бы жив. И ушел в свою комнату. После я узнал, что брат накануне предлагал Катюше деньги и золотую брошку; она отказалась от них и потом, когда проходила без нас с Модестом и без тетушки через залу, брат при Ковалевой и девицах сперва заставил ее по-цаловать у себя руку, а потом подставил ей ногу так, что она растянулась как нельзя грубее и ушибла себе колено.
IV Февронья так оскорбилась, что на другой день ушла рано утром домой. За чаем все стали делать выговоры брату.
– - Во время шутки надо удерживать себя в границах, -- заметила Ольга Ивановна.
– - Она очень долго плакала, -- прибавила Даша. Клаша сказала, что не
Модест молчал, а я советовал брату сходить в Лобанове извиниться. Николай засмеялся и отвечал:
– - Теперь жарко, а ужо пойдем все вместе. Часов около восьми вечера привели Ховриньку из Лобанова; Николай шел с ней под руку впереди всех.
– - Вот она сердитая Ховря!
– - воскликнул брат, вводя ее в гостиную к тетушке.
– - Что это ты, мой дружок Ховря, вздумала капризничать?
– - спросила тетушка, когда та подошла к ее руке. Ведь ты знаешь, здесь все тебя любят.
– - Да они-то не всех одинаково любят, -- заметил Теряев.
– - Они обуреваемы страстью к одному...
Все захохотали... Ховря тоже засмеялась и покраснела... Брат пристал к ней:
– - Как? Как, Ховря? Вы влюблены?..
– - Ей-Богу, ей-Богу -- нет... ей-Богу нет! Это...
– - Значит я лгу?
– - перебил Теряев, -- а наволочка?
– - Что, что? что такое наволочка? какая наволочка?
– - Не говорите! Ей-Богу! Ах! Василий Петрович... как это можно... Это неправда...
– - Позвольте, позвольте, -- продолжал Теряев, -- Февронья Максимовна сшила себе, Николай Александрыч, подушку из шолковой подкладки вашего старого халата, покрыла ее белой, самой белой наволочкой и ни за что на другой подушке заснуть не может.
Все опять хохочут.
– - Ах, Ховря! Ах, Ховря!!
– - Неправда, ей-Богу, неправда... В это время Клаша с Ковалевой вошла в залу; я за ними; скоро и Даша с Модестом пришли туда же...
– - Как я не люблю, когда так пристают!
– - сказала Клаша Ковалевой.
– - Вот сострадательная душа!
– - воскликнула Ковалева, -- Ховря очень рада; она готова все перенести, чтобы только бывать здесь. Ты, Клаша, уж слишком чувствительна. А еще соперница!
Клаша вспыхнула.
– - Не знаю, кто больше соперница, вы или я!
– - Это почему же? Ковалева переменилась в лице.
– - Полноте, полноте!
– - продолжала Клаша, -- все понятно, все видно... очень видно (я дернул ее за рукав).
Но у нее уже сделались те злые глаза, которых я не любил; она начала потирать и пожимать одну руку другой (у нее это верный признак сильного волнения) и продолжала:
– - Поверьте, я знаю и понимаю больше, чем вы думаете. Ковалева устремила на нее неподвижный, наглый взор, скаредно вытянула вперед свое поблекшее и правильнее лицо и, помогая себе движениями рук, отвечала быстрым полушепотом:
– - Что вы? что вы хотите этим сказать? Вы думаете испугать меня? Нет, вы меня не испугаете! Знаю, знаю я. Вы хотите уверить всех, что я влюблена в Николая Александрыча, что он за мной ухаживает. Так что же в этом? Здесь тайны нет никакой. Я вольна делать, что хочу. Один муж может судить меня...
– - Что вы раскричались!
– - возразила Клаша улыбаясь, -- Вы сами все сказали теперь.
– - Полноте, mesdames, -- заметила Даша.
– - Что за ссоры! Fi, comme c'est vulgaire!
– - Я уж не знаю, что там vulgaire, -- грубо продолжала Ковалева, -- а я не хочу, чтоб она говорила вздор. Ну, можно ли так глупо смешивать позволительное кокетство Бог знает с чем!