Подмастерье Элвин
Шрифт:
— Может, он что? — насмешливо спросила она, будто бросая ему вызов.
— Может, он сделал с тобой что-нибудь отвратительное?
— О нет, ничего особенно отвратительного он со мной не делал.
Тут в голову Кэвила пробралась одна страшная мыслишка, настолько страшная, что он сначала даже не воспринял ее.
— И чем он тогда здесь занимался?
— Он исполнял тот же самый святой труд, который исполняешь ты, Кэвил.
Кэвил потерял дар речи. Она знала. Она все знала.
— Прошлым летом, когда сюда пожаловал твой дружок, преподобный Троуэр, я лежала в постели
— Ты спала. Твоя дверь была…
— Я все слышала. Каждое слово, каждый звук. Я слышала, как вы ушли из дома. Слышала, о чем вы говорили за завтраком. О, как мне тогда захотелось убить тебя! Долгие годы я считала тебя любящим мужем, настоящим христианином, а все это время ты кувыркался с чернокожими бабами, после чего продавал своих детей в рабство. Ты настоящее чудовище. Настолько отвратительное и грязное, что своим существованием оскверняешь весь свет. Но мои руки не могут удержать нож или нажать на курок. Поэтому я принялась размышлять. И знаешь, что я придумала?
Кэвил ничего не ответил. Судя по ее словам, он совершал нечто грязное и постыдное.
— Все было не так, я исполнял святой труд.
— Это был разврат!
— Мне явилось видение.
— Ну да, твое видение… Какое замечательное видение тебе явилось, мистер Кэвил Плантер! Видите ли, теперь тебе разрешено плодить детей-полукровок. Так вот тебе одна новость. Я тоже могу родить полукровку!
Картина начала обретать смысл.
— Он изнасиловал тебя!
— Он не насиловал меня, Кэвил. Я пригласила его в дом. Сказала, что надо сделать. Заставила назвать меня самкой и помолиться вместе со мной до и после, чтобы сей акт был так же свят, как и твои действия. Мы помолились твоему проклятому Надсмотрщику, только он почему-то не объявился.
— Этого не было, нет…
— Каждый раз, когда ты уезжал с плантации, мы встречались — всю зиму, всю весну.
— Я не верю. Ты специально лжешь, чтобы причинить мне боль. Ты не можешь… доктор сказал… это причиняет тебе страшную боль.
— Кэвил, я считала, что познала всю боль на свете, — до того, как узнала, что ты вытворяешь с чернокожими женщинами. Так вот, те страдания ничто по сравнению с моими нынешними муками, слышишь меня? Дни, когда меня терзала болезнь, теперь мне кажутся праздником. Я беременна, Кэвил.
— Он изнасиловал тебя. Вот что мы скажем людям, а чернокожего повесим, чтобы неповадно было и…
— Повесим? Но что он совершил? На этой плантации насильник только один, так что не думай, что я буду говорить то, о чем ты меня просишь. Если ты попробуешь хоть пальцем тронуть отца моего ребенка, я всей стране расскажу, чем ты тут занимаешься. В воскресенье я встану и объявлю об этом в церкви.
— Я совершал это, служа…
— Думаешь, тебе поверят? Не больше, чем я. То, что ты делаешь, называется вовсе не святостью. Это разврат. Адюльтер. Похоть. А когда о нас с тобой распространится, когда я рожу чернокожего малыша, против тебя ополчатся все, все до единого. Тебя выгонят в шею отсюда.
Кэвил знал, что она права. Никто ему не поверит. Ему конец. Если только не…
Он вышел из комнаты. Она лежала
Когда он вернулся, она уже не смеялась. Повернувшись лицом к стене, она плакала. «Поздно плакать», — подумал он. Она не стала поворачиваться к нему, когда он подошел к постели и одним движением сорвал одеяла. Она осталась голой, как ощипанная курица.
— Закрой меня! — прохныкала она. — Он быстро убежал и не успел одеть меня. Холодно! Закрой меня, Кэвил…
И тут она увидела дуло ружья.
Ее искалеченные руки взлетели в воздух. Тело изогнулось. Она мучительно вскрикнула, потому что резкое движение причинило ей боль. Тогда он нажал на курок, и ее тело упало обратно на кровать, испуская последний вздох.
Кэвил вернулся в комнату и перезарядил ружье.
Когда он нашел Толстого Лиса, чернокожий был уже одет и с невинным видом полировал коляску. Наверное, этот лжец считал, что может надурить Кэвила Плантера. Но Кэвил даже слушать не захотел его вранья.
— Твоя самка зовет тебя, — сказал он.
Толстый Лис продолжал все отрицать, пока не очутился в спальне и не увидел на постели мертвую Долорес. После этого чернокожий запел другую песенку.
— Она меня заставила! О хозяин, куда мне было деваться? Она захотела, чтобы я совершил с ней то, что вы делаете с чернокожими женщинами! Какой выбор был у чернокожего раба? Я ведь должен повиноваться!
Кэвил умел распознавать речи дьявола, так что пропустил слова Толстого Лиса мимо ушей.
— Снимай одежду и сделай это еще раз, — приказал он.
Толстый Лис скулил, Толстый Лис ныл, но когда Кэвил ткнул ему под ребра ружьем, раб мигом все исполнил. Он закрыл глаза, чтобы не видеть то, что сотворило ружье Кэвила с Долорес, и последовал приказу хозяина. Затем Кэвил снова нажал на курок.
Спустя некоторое время прибежал Кнуткер с дальнего поля — надсмотрщик запыхался и дрожал от страха, ведь ружейные выстрелы разнеслись по всей округе. Кэвил встретил его внизу.
— Запри рабов, а затем приведи сюда шерифа, — велел он.
Когда приехал шериф, Кэвил отвел его на второй этаж и показал картину в спальне. Шериф аж побледнел.
— Боже милосердный… — пробормотал он.
— Это убийство, шериф? Это я сделал. Вы теперь бросите меня за решетку?
— Нет, сэр, — ответил шериф. — Это никто не назовет убийством. — Затем он повернул перекосившееся лицо к Кэвилу. — Что же вы за человек такой, Кэвил?
Сначала Кэвил не понял вопроса.
— Вы не колеблясь показываете мне свою жену в таком положении. Да я бы скорее умер, чем позволил людям увидеть свою жену вот такой…
Шериф уехал. Кнуткер заставил рабов убрать комнату. Торжественных похорон решили не устраивать. Тела Толстого Лиса и Долорес похоронили неподалеку от могилы Саламанди. Кэвил не сомневался, что ночью на могилах упокоятся несколько курочек, но ему уже все равно. Он приканчивал десятую бутылку бурбона и десятитысячную молитву Надсмотрщику, который, похоже, предпочел держать нейтралитет в этом деле.