Подмена
Шрифт:
— Профессор Крэнстон предоставила нам свободное время для работы над групповым проектом. — Эмма ткнула пластиковым ножом в сторону незнакомой девушки. — Это Джанис.
Джанис села напротив и сложила на столе руки перед собой.
— Привет, — сказала она. У нее были тусклые каштановые волосы, неопрятно свисавшие по сторонам длинного лица.
Я кивнул, но ничего не сказал.
Она разглядывала меня с таким интересом, будто я был лабораторным образцом, каким-то жуком с булавкой в спинке. Глаза у нее были
— Почему она называет тебя уродцем?
У некоторых людей есть дар буквально несколькими словами сгладить любую неловкость и выйти из любой ситуации. У меня такого дара не было. Поэтому я просто смотрел на свои руки и ждал, когда Эмма все исправит.
Эмма — мастер спорта по лжи. Королева тезиса «мой-брат-совершенно-нормальный, мой-брат-просто-застенчивый» или «мой-брат-очень-болезненный, он-аллергик, у-него-мононуклеоз, он-отравился, у-него-грипп». Внимание, самая главная, самая чудовищная ложь: мой брат.
Как и ожидалось, Эмма подошла ко мне сзади и положила подбородок на мою макушку. Волосы у нее были тонкие и мягкие. Непослушные прядки выбились из-под резинки и висели вдоль щек, щекоча мне лицо.
— Когда он был маленьким, то был самым уродливым существом на свете. Весь желтый, сморщенный. Да еще с зубами! — Она отпустила меня и повернулась в сторону кабинета. — Полный комплект, да, мам?
— Как у Ричарда Третьего, — отозвалась мама.
Джанис продолжала жадно рассматривать меня, почти нависнув над столом, будто проголодавшийся человек над тарелкой еды.
— Да уж, но теперь-то он совсем не уродец!
— Я пошел к себе, — сказал я, отодвигая стул.
В своей комнате я улегся на кровать, но никак не мог устроиться удобно. Меня мучило беспокойство, под кожей словно копошились сотни мелких букашек. Мужчина на мосту ждал именно меня — меня, а не первого встречного школьника, надумавшего пройти по мосту. Он вглядывался в мое лицо, словно что-то искал в нем.
А еще меня продолжал бить озноб после всей этой крови, мне было хуже, чем обычно; хуже, чем я привык.
Наконец я встал и пошел в гардеробную. Вытащил электрогитару, усилитель, надел наушники.
Моя гитара была имитацией «Черной красавицы», только я собственноручно выковырял из нее все металлические украшения. Если песня была быстрой, я пользовался медиатором, но и без него лаковое покрытие струн спасало мои пальцы от ожогов. Впрочем, даже если бы мне пришлось играть на голых струнах, я бы, наверное, все равно не устоял перед искушением извлечь из инструмента этот низкий вибрирующий звук и насладиться его ощущением. Порой это было моим единственным спасением. И тогда все, что пугало или тревожило, вдруг оказывалось за сто миль от меня.
Я играл мелодии, которые знал, которые сочинил сам. Я перебирал аккордовые последовательности с высокими чистыми нотами, длившимися целую
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем меня охватило странное чувство. Мне стало казаться, что меня кто-то слушает. Нет, это была не реакция на внимание домашних и даже не фантазия, будто Эмма стоит за дверью в коридоре. Скорее это походило на жаркий, волнующий прилив энергии, когда играешь для незнакомых людей.
Я снял наушники и подошел к окну, но на заднем дворе, ясное дело, было пусто. Пока я размышлял, прошло еще какое-то время, и стало темнеть. Я стоял и все смотрел на лужайку и на кусты.
Это было бредом — кто мог меня слушать? Просто курам на смех, учитывая, что звук шел в наушники.
Я уселся на краешек постели, поставил «гибсон» на колени и стал играть партию шагающего баса, которая то взлетала, то опадала, то снова нарастала, пока не слилась с ритмом моего сердца.
Проспал я мало, а проснулся от того, что кто-то меня звал.
Я скатился с кровати и с трудом выпутался из шнуров и кабелей. Оказывается, я уснул в наушниках. В темноте на полу тихо гудел усилитель, в голове у меня стоял туман, и я весь одеревенел от неловкой позы, в которой уснул. Небо снаружи совсем почернело.
Зато в доме всюду горел свет: значит, вернулся отец. У него был пунктик насчет электричества. Если он видел выключатель, то немедленно нажимал клавишу.
Когда я вышел на лестничную площадку, то даже зажмурился от света.
— Малькольм, — окликнул меня из кухни отец. — Пожалуйста, подойди сюда.
Я поплелся вниз, моргая и закрывая глаза ладонью.
Отец сидел за столом — судя по его костюму и галстуку, он только что пришел из церкви. С похорон Натали Стюарт. Его круглое лицо, обычно такое приветливое, сейчас выглядело суровым. Мне хотелось спросить, как прошла служба, но я не нашел слов.
Отец перебирал стопку старых проповедей, делая на полях пометки. Его пиджак висел на спинке стула. Когда я вошел, он поднял глаза, но не отложил ручку. Он выглядел усталым и даже слегка взвинченным, словно не мог дождаться, когда же закончится этот день.
— Ты не хочешь поговорить о том, почему мне сегодня звонили из кабинета учета посещаемости? — спросил отец.
— В школе проводили День донора и…
Он смотрел мне в лицо, перекатывая в пальцах ручку.
— Сегодня не самый лучший день для поступков, которые могут привлечь к тебе внимание. Полагаю, о подобном мероприятии оповещают заранее?
— Я забыл, — признался я. — Но вообще-то ничего такого страшного не случилось.
— Малькольм! — воззвал отец. — Твоя главная и единственная обязанность заключается в том, чтобы не позволить им что-то заметить!