Поднимается ветер…

Апраксина Татьяна

— Да, действительно ужасно, — вздохнула Мио. — Господин Мерно в панике?

— Герцогиня! — обиделась дама. — Вам неинтересно, а ведь там, там… В общем, этот племянник воспылал мгновенной страстью к дочери экономки господина Мерно и попытался эту страсть навязать силой… Мио с трудом подавила улыбку. Кати обладала дурацкой привычкой пересказывать все новости и сплетни языком прошловековых романов. Чтобы ее понимать, нужно было знать этот волшебный язык якобы приличных иносказаний, уже, по большей части, забытый и оставшийся уделом самых чопорных господ наподобие графа Агайрона. Говоря простым общим языком, что Сотворившие даровали всем верующим (наверное, за исключением Кати) по молитве святой Этель, дама имела в виду, что малолетний племянник Мерно решил насильно овладеть дочерью экономки, даже не затруднив себя ухаживаниями или подарками. Дурак…

— И что же? — покорно спросила герцогиня, ибо драматическая пауза затянулась.

— Девица воззвала к защите Матери Оамны! — от благоговейного ужаса и без того длинное лицо Кати вытянулось в сардельку, если бывают, конечно, сардельки с выкаченными от жадного восторга глазами. — И племянник господина Мерно был поражен смертью

прямо на месте!

— То есть, теперь у господина Мерно нет племянника, а у экономки — дочери, — холодно кивнула Мио. — Воистину — ужас…

— Герцогиня! — женщина в притворном возмущении закатила глаза к небу, но на губах все-таки подрагивала улыбка.

Если бы на ту же тему высказался Реми, Кати и вовсе упала бы в обморок, потом поднялась и помчалась делиться с остальными свежайшей остротой герцога Алларэ, посвященной злободневным событиям. Мио ничего не имела против чудес, которые случались то тут, то там, — как правило, в ответ на страстные молитвы, — но от некоторых чудес ее коробило.

Взятая силой женщина имела право воззвать к Матери Оамне и отомстить обидчику на свой вкус: проклясть, лишить жизни, сделать калекой; правда, ценой этому была собственная жизнь несчастной. Священники говорили, что душа обиженной немедленно отправляется в Мир Вознаграждения… если, конечно, она не солгала: тогда все происходило иначе. Обидчик оставался жив и здоров, а обманщицу постигала смерть на месте. Ну, и что в итоге? Молодая девица, наверняка еще и вполне привлекательная, а то с чего бы покойному стало так невтерпеж, может, и отправилась в Мир Вознаграждения, но этот-то покинула. Реши она воззвать не к Матери, а к городской страже, Виктор Мерно провел бы в тюрьме или на галере лет пятнадцать, а его семейство выплатило бы пострадавшей изрядную компенсацию. Это как-то более разумно, с какой стороны ни глянь. Королевский суд тоже насильников не жалует, но платить жизнью за справедливость не приходится.

— Реми, — позвала с балкона Мио. — У нас очередная новость из тех, что тебе так нравятся.

— Его величество король раскрыл новый заговор где-нибудь в замке Мерресов? — откликнулся брат, убирая шпагу в ножны.

— К сожалению, нет. Это же настоящие враги Собраны, их так просто не разоблачишь, — улыбнулась герцогиня. — Очередная девица решила покарать обидчика, как в старину. Виктора Мерно — ты, кажется, его помнишь? Герцог Алларэ смахнул волосы со лба и раскинул руки, потягиваясь. Тонкая, присборенная у ворота, рубаха намокла от пота, локоть испачкался в земле. Видимо, Мио пропустила некий интересный момент поединка. Брат удовлетворенно улыбался: герцогиня знала, как он любит уставать, и как редко это с ним случается.

— Какая чудовищная несправедливость! — Реми горестно всплеснул руками. — Если я не путаю его с кем-то еще, то покарать стоило его отца, притом еще до зачатия такого сына. Или повивальную бабку, не уронившую новорожденного. В конце концов, лошадь, не скинувшую его в детстве. Но почему исправлять подобные ошибки должны девицы?! Первым расхохотался Кесслер, потом, не удержав на лице чопорную скорбь, хихикнула Кати. Мио улыбнулась, но не слишком искренне. Обычно шутки Реми были куда смешнее. По крайней мере, содержали в себе значительно большую долю шутки.

С востока земли баронства Лита были ограничены Северным морем. Сперва море, а за ним — Предельный океан. Если долго плыть прямо на восток, наткнешься на облако тумана, сперва редкого, а после — густого, словно взбитые сливки. Моряки на галере, осмелившиеся плыть вслепую, не различая, что творится на расстоянии вытянутой руки, вскоре обнаружат, что туман редеет. Капитан, решивший, что сумел преодолеть Предел Востока, поймет, что неведомая сила развернула корабль носом к западу. К Пределу давно уже не ходили корабли. Пару тысяч лет назад люди ощупью искали границы своего мира, тысячу лет назад пытались найти проходы в границе. Потом перестали. У Предела океан оскудевал: рыбные косяки встречались только западнее, а к краю мира не заплывали и киты. Человек в потрепанной одежде стоял на холме. Гряда холмов тянулась по всему побережью Северного моря. В десятке миль отсюда добывали известь, строительный камень, глину, многое другое, а выдававшийся в море участок земли с неизменным холмом и полоской песка у подножия был бесплоден, потому нога человека редко ступала сюда. Козопасы, и те брезговали выпуклостью земной тверди, на которой толком не росла трава. Круг замшелых, уже наполовину ушедших в землю камней давно никого не интересовал. Кто-то когда-то втащил серые валуны на вершину холма, расставил их кольцом. Зачем, почему? Жители Литы не хотели об этом знать. Скажи им кто-нибудь, что здесь было одно из мест поклонения Истинному Богу, они отмахнулись бы: языческие суеверия, ересь. Сотворившим молятся в храмах, а камни на холме — только камни, пролежавшие там три с лишним тысячи лет. Внизу плескала вода. Серые языки волн облизывали мелкий светлый песок и убирались назад, в жадную пасть моря. Иногда море выбрасывало на берег что-то из ненужных ему игрушек: корягу, тряпку, обрывок веревки, разбитые доски. Чаще море забирало. Людей, лодки, сети, носовые фигуры… Море было алчным, как всякая стихия.

Холодная серая гладь простиралась до самого горизонта. Весенние шторма еще не начались, вода была спокойной. Не волны — легкая зыбь. Над морем кружились чайки. Горланили, бросались к воде за рыбешкой, приседали на волну, потом вновь взмывали в низкое небо, такое же серое и холодное, как вода. На горизонте серое смыкалось с серым. Всех различий — снизу блеск, сверху туманная муть. Человек, стоявший на холме, опустился на колени. На море он смотрел с единственной целью: очистить разум от суетных помыслов. Слишком много было волнений в последние девятины, слишком много погонь и преследований. Глупые заблудшие люди пытались пленить адепта Истины. Он не гневался на них — давно привык, но он устал. Устал бежать, устал постоянно быть настороже, ожидать предательства, измены, очередного проявления дурости и неблагодарности. Чтобы переплыть через два пролива, отделявшие Литу от Алларэ, ему пришлось убить хозяина

лодки. Глупый алларец не хотел везти его даром, а денег у проповедника не осталось. Зато они нашлись в карманах убитого. Двадцать золотых монет в кошеле на поясе, еще полсотни — зашитых в пояс. Теперь можно было не беспокоиться о ночлеге, даже если придется идти через чужие деревни. Разумеется, большую часть денег придется перепрятать понадежнее, а золото разменять на медь: у бродяги не должно быть золота, это может смутить глазастых завсегдатаев кабаков. …очередная суетная мысль, очередной признак усталости. Человек прикрыл глаза. Кольцо древних камней, хранившее память о прошлом, откликнулось тихим басовитым гудением. Чужие не разобрали бы голоса сейдов, священных камней — скорее, в панике бросились бы прочь от неожиданно зазвучавших валунов. Проповедник не боялся. Много лет назад он уже взывал к Истинному Господу именно здесь, в его древнем святилище, и впервые получил ответ. Не касание силы, не видение: настоящий отклик, о котором могли лишь мечтать другие адепты. Тогда Владыка Фреорн лишь взглянул в глаза своего слуги, но и этого было вполне достаточно. Проповедник навсегда запомнил этот миг. Взгляд Бога сжигал огнем и утешал лаской теплого бриза, впечатывал в землю жалкое ничтожество, посмевшее потревожить его и возвышал до небес верного слугу… Глаза цвета голубиного крыла, глаза цвета окалины на металле — серо-синие, как вечернее небо над морем. Бог смотрел на своего слугу, оглянувшись через плечо. Длинные черные волосы ручьями стекали по плечам, по черному с серебром плащу. На плечах у Создателя сидели две вороны, священные птицы, единственные из всех тварей сохранившие ему верность. Ту, первую встречу проповедник запомнил навсегда, хотя потом случились иные, где ему было открыто больше, куда больше. Но, как девушке никогда не забыть своего первого мужчину, так и адепту Истины не забыть первого взгляда, которым удостоил его Истинный Господь. Дорога между камнями была создана из ветра и песка. Упругий трепещущий воздух, что мог поднимать в небо, чуть пружинил под ногами, как трава середины лета. Девять шагов, — проповедник знал: ровно девять, не больше и не меньше, — по пустоте, по прозрачному ничто под ногами. Испытание веры. Усомнись в том, что сила Создателя может поднять тебя — и рухнешь на камни скомканной кровавой тряпкой. Он не сомневался, он верил, но каждый следующий шаг был тяжелее предыдущего. Сквозь опущенные веки проповедник видел свою дорогу, сияющий свет и ветер. Лилось под ноги расплавленное серебро, вздымался пенный гребень волны. Из птичьего пенья, из рассветного тумана, из молитвы и надежды создавалась эта тропа. Плакала виола, захлебывалась флейта, шелестела листва, травинки щекотали босые ступни. Битое стекло и бритвенные лезвия впивались в ноги, рычал медведь-шатун, мчался по следам конный всадник. Боль и ласка переплетались в тугую двойную спираль, возносившую адепта к Создателю. Так сливаются в одну могучую реку притоки, мешая желтую и красную воду в единую прозрачную лазурь. Так возникает из слияния телесных соков новое существо, и выходит на свет через кровь и судорогу. Распахнулся черный провал двери, принимая идущего в объятия тьмы и забвения. Там, где я — ты. Там, где ты — я. Создатель стоял в ореоле лазурного света, на его предплечье, наподобие ловчего сокола, сидела ворона. Черный плащ тяжелыми складками ниспадал с плеч. Серебряное шитье по краю — письмена великой и неведомой мудрости, недоступной смертным, — едва заметно колыхалось. Проповедник распластался по полу, осмелившись все же совершить дерзость: неловко вывернуть голову, чтобы видеть не только складки черной ткани, доходившей до земли, но и очертания фигуры Создателя. Он жил этим, годами поддерживая в себе огонь веры лишь воспоминаниями о бесконечно прекрасном, совершенном облике Господа Фреорна. Не было ему равных ни среди мужчин, ни среди женщин обитаемого мира. Все они были лишь жалким, несовершенным подобием божественного облика. На лучших из них лежала только тень божественной красоты. Раз узревший совершенство Создателя уже не мог видеть красоту смертных. Лишь иногда его пленяла смутная тень на лицах людей, даже не знавших, капля чьей именно крови уцелела в их жилах.

— Вы медлите, — сказал Бог, и голос его был подобен гневному реву тысячи труб. Человек на хрустально-прозрачном полу сжался, но не закрыл глаз. Господь Фреорн был недоволен своим жалким рабом. Раб подвел его. Обряды не были совершены в нужный срок и в нужном числе. Господа не интересовало, почему. Его не касались дела смертных, ополчившихся на адепта Истины. Презренный раб не открыл своему Создателю должное число источников силы. Справились ли со своей задачей другие, он не знал; да и какое ему было дело до прочих братьев, блуждающих по Триаде… Четыре обряда не были проведены, четыре жертвы так и остались не принесенными.

Ворона слетела с руки Создателя, приземлилась на пол перед лежащим человеком. Острый клюв ткнул его в макушку, потом в висок, в щеку. Птица хотела добраться до его глаз, ослепить, но проповедник, видевший очертания плеча и профиль Господа Фреорна, не дрогнул и не попытался зажмуриться. Пусть священная птица выклевывает кусочки его плоти, пусть бьет острым клювом в глаза. Каждый миг созерцания божества драгоценен, а тому, кто видел Его, больше нет нужды видеть еще хоть что-то. Слепота — не наказание, а благословение. Память вернет на холст тьмы очертания божественного лика, раз и навсегда выжженные на глазу силой любви. Удар, еще удар. Птица клюнула в веко. Кровь залила глаз алой пеленой, помешала смотреть.

— Довольно, Олги, — сказал Господь Фреорн. Священная птица вспорхнула, ударив лежащего перьями по лицу, и он возблагодарил Создателя за эту честь. Он был удостоен касания ее крыла. Священная птица клевала его плоть, пила его кровь. Проповедник узнал имя божественной птицы. Олги. Он запомнит.

— Открой дверь, — изрек Господь. Чтобы открыть ее, чтобы проложить дорогу между окраиной мира и его сердцем, нужно было принести много жертв. Капля по капле сила падала в чашу. Силу отдавали смертные, принимавшие Истинную Веру. Ее отдавали устрашившиеся, услышавшие слово Господа. Ею истекали невинные, принесенные в жертву пути Создателя. Тонкие ее паутинки опутывали места ритуалов, становясь артериями, несущими животворную кровь к сердцу мира.