Поднимите мне веки

Елманов Валерий Иванович

– У нас Русь, – зло напомнил Дмитрий, – а не Речь Посполитая.

– А и на Руси тож такового не бывало, – вступился за Яна Петр Федорович. – Коль сирота – одно. Но у нее и мать имеется, да и брат, кой ей в отца место, жив покамест.

– За что ж тогда судить-то? – Это уже Хворостинин.

Квентин еще ниже склонил голову и вполголоса упрямо произнес:

– Виновен.

Я посмотрел на Дмитрия. Получалось, что теперь даже его голос уже ничего не решит, и он тоже это понял. Чуть поколебавшись с ответом, он махнул рукой Власьеву:

–

Коль три судейских голоса и от этой вины князя освободили, что проку мне говорить, так что чти далее.

Ишь ты, опять увильнул. Хотя да, зачем надрываться, если ты уверен, что третье обвинение меня все равно доконает, ибо тут крыть нечем, разве что придраться к некоторым нюансам.

Вот, например, касаемо особо крупных и дорогих камней. Ведь не просто так я их конфисковал, а в счет ста причитающихся царевичу тысяч. Кто ж виноват, что казна сжулила при покупке? Мне-то откуда это знать? Я честно заплатил сколько написано в расходных книгах.

Но перечень Власьева включал в себя не только алмазы, рубины, сапфиры, изумруды и жемчуг. Было в нем и все остальное – дьяк Меньшой-Булгаков оказался весьма дотошен и предоставил полный список «расхищенного», по его мнению, и я еще раз пожалел, что не сказал, дабы его выпустили попозже.

– Тако же статуй язычного бога Нептуна ценой в пятнадцать тыщ шестьсот тридцать рублев, – монотонно цитировал надворный подскарбий показания Булгакова. – А с им чара гиацинтовая в дорогих каменьях ценой в двенадцать тыщ и сто двадцать рублев. А с ими зверь…

Оставалось кивать и соглашаться, но Годунова, едва в тексте просквозил намек на повеление царевича, я обелил сразу.

– То было мое указание, государь, – уточнил я. – Спутал дьяк. Престолоблюститель лишь вспоминал о том, кто и чего подарил его батюшке, вот я и решил угодить ему, распорядившись взять с собой все это.

Власьев остановил чтение и вопросительно уставился на государя.

Я уж было приготовился с пеной у рта рьяно доказывать непричастность царевича, но напрасно.

– Пусть так, – равнодушно передернул плечами Дмитрий.

Это хорошо. Получается, что на Федора он катить бочку не собирается. У меня отлегло от сердца.

Теперь Багдадский вор остался в гордом одиночестве, а одному выкручиваться куда легче, и я тут же кое-что напомнил царю, хотя и не рассчитывал получить от Дмитрия правдивый ответ.

Дело в том, что еще будучи в Коломенском, накануне выезда в Москву, я как бы между прочим поинтересовался о том, позволительно ли престолоблюстителю взять с собой в Кострому ряд подарков, которые в свое время преподнесли его покойному отцу. Например, трон от персидского шаха.

Мол, как ни крути, а царевичу в Костроме нужно что-то посолиднее, чем простое резное кресло, а здесь этот столец все равно пылится в Казенной палате.

Поглощенный мыслями о завтрашнем дне Дмитрий лишь досадливо отмахнулся, буркнув, чтоб забирал.

– А прочие подарки? – уточнил я. – Они, конечно,

не трон, а так, для красоты, не больше, но ему дороги как память, и потому…

– Да пусть все заберет, – проворчал Дмитрий. – Коль ему блюд с чугунками да сковород с тазами мало – пущай и енто прихватит. – И презрительно ухмыльнулся, подмигивая стоящему рядом Бучинскому, чтобы тот разделил его презрение относительно эдакого крохоборства.

Но я не отставал, сразу напомнив ему и об украшениях, которые опять-таки по повелению Бориса Федоровича были изготовлены для будущего храма. Построить его царь не успел, и сыну хотелось бы их забрать с собой, чтоб воздвигнуть его в Костроме и оставить в нем эти украшения!

– Пущай хоть замолится… в своей Костроме, – беззаботно отмахнулся он, и я тут же заметил Яну о том, как щедр и благороден государь.

Тот, разумеется, охотно со мной согласился.

– Было такое? – растерянно спросил Власьев у потупившегося Бучинского.

Молчали оба.

Придворный подскарбий уставился на меня.

Оставалось пожать плечами. Дескать, я свое слово сказал, добавить нечего, теперь пусть они.

Дмитрий встал и, очевидно что-то решив, вновь направился ко мне. Во взгляде торжество. Он даже надменно прищурился, разглядывая меня и давая понять, что теперь я весь в его руках.

«Вот только при этом я по-прежнему чистенький, а ты…» – ответил я ему взглядом.

Он понял, иначе бы не вздрогнул и не отпрянул от меня, словно получив еще один удар по роже, причем вполне заслуженно.

– Не помню я таковского, – нехотя выдавил он. – Эвон сколь дел, рази упомнишь всякое.

Вот так. Снова как в детской игре: да и нет не говорите, ну и так далее. Не иначе как играл в нее государь, и мастерски играл.

Ну а что скажет Бучинский?

– Я… э-э-э… тоже не помню, – выдавил он через силу.

– И как я сразу вслед за этим хвалил государя за щедрость? – осведомился я. – Помнится, тогда ты со мной согласился, Ян, и даже добавил, что…

– Может, и было оно, – перебил меня Дмитрий, то ли сжалившись над Яном, то ли еще почему. – Но… изустно. Указа на то моего не было. – И, понимая, что дальнейшее промедление играет на руку лишь мне, требовательно заметил судьям: – Сказывайте свое слово.

– Сказывайте, только помните, что прошлое обвинение как раз и стояло на том, что я нарушил изустную волю государя, которая, оказывается, тут уже не считается, – добавил я.

Бучинский поднял голову и умоляюще уставился на Дмитрия, но, придавленный его тяжелым, давящим взглядом, снова опустил ее и глухо произнес:

– Виновен.

Ну что ж, этого и следовало ожидать. А что дальше?

Дальше был не Басманов – его опередил Хворостинин:

– Ежели он сказывает, что спрашивал дозволения, а ты, государь, о том запамятовал, то за что ж тут винить-то? К тому же, коль на то пошло, их и вернуть недолго. Не-э, за таковское на плаху посылать негоже.