Поднимите мне веки

Елманов Валерий Иванович

Цепкий глаз царицы в момент зафиксировал и пальцы рук сестры Виринеи, унизанные золотыми перстнями, и дорогое монисто на шее.

Пришлось срочно поспешить к неукротимой дочке Малюты и встать так, чтоб закрыть ей дальнейший обзор. Во избежание, так сказать.

– Не шибко ли много на ентой девке напалков да жиковин? – прошипела она, высказывая свои претензии. – Да и монисто тож с яхонтами да лалами. К чему ей ажно три иконы да пяток златых крестов на пронизках? [42] Одного бы за глаза.

42

В

то время монисто хоть и являлось украшением, но одновременно было по своей сути как бы предметом религиозного культа, поскольку представляло связку из миниатюрных иконок, крестов и пронизок (бус).

– Она ж царевна Ксения Борисовна, – напомнил я шепотом. – Нарочно такое. Пусть лучше монахини любуются на ее перстни и кресты с иконами, чем смотрят на ее лицо.

И подумал, как взвыла бы Мария Григорьевна, если бы знала, что все эти украшения мы с Федором уже подарили Любаве.

Кроме монисто, разумеется. Его нельзя – родовое, и царевна передала его сестре Виринее уже в возке, при обмене местами.

Кстати, цена самим перстням была не столь уж и велика – в среднем по десятку рублей за каждый. Камни – да, достаточно солидные по размеру, а вот почти все, кроме двух, оправы были болванками, сработанными Запоном, поэтому ничего особенного собой не представляли.

Кроме своего веса, разумеется.

Впрочем, мой совместный путь с царицей был, по счастью, коротким.

Посторонним мужикам, не являющимся ближайшими родственниками сестер во Христе, внутри монастыря делать нечего, если только они не... спонсоры.

Так что я сразу перехватил по пути настоятельницу обители мать Анфису, которая самолично вышла встречать новых дорогих постоялиц, и та едва успела поприветствовать царицу, как была увлечена мною в ее личные покои.

Оглянувшись напоследок, я удовлетворенно кивнул – монахини Никитского монастыря шли, строго выполняя мои инструкции. Две деликатно поддерживали царицу под руки, а еще две следовали за ними, плотно сомкнувшись и наглухо закрыв обзор для Марии Григорьевны.

Даже если бы та пожелала оглянуться, чтобы посмотреть на своего сына, следующего с Любавой в хвосте процессии, она ничего не смогла бы увидеть, и это очень хорошо, иначе...

Дело в том, что «царевна Ксения» уж слишком старательно прижималась к своему братцу, да и обнимала она его не очень-то по-родственному. Словом, если бы Мария Григорьевна увидела торчащую из-под мышки сына прелестную головку сестры Виринеи, которую Федор еще и нежно гладил по щеке, то...

Деликатно говоря, ей стало бы неприятно.

Возможно, настолько неприятно, что она, не утерпев, высказала бы свое неудовольствие вслух, причем не дожидаясь момента, когда они зайдут в келью.

И я не думаю, что при этом царица соблюдала бы правила приличия и хорошего тона, следовательно, идущие навстречу прислужницы и любопытные монахини, стоящие чуть поодаль, услышали бы такое, чему доселе в стенах этой обители им внимать не доводилось.

Кстати, пару раз Мария Григорьевна

оборачивалась, но тщетно – две рослые женщины, следующие между мамой и «дочкой», добросовестно перекрывали ей весь обзор.

Вклад я сделал достаточно дорогой – скупиться не следовало, но в то же время и не излиха, чтоб мать Анфиса впоследствии не сильно докучала своими благодарностями и не лезла в кельи к Годуновым.

Более того, попутно я еще и намекнул ей, что чрезмерное внимание, которое она проявит к царственной монахине, может пагубно отразиться на милостях со стороны государя, ибо тот весьма ревниво отнесется к этому, тем более когда тут же, в Вознесенском, расположилась его родная мать, инокиня Марфа.

Совет не лезть она восприняла с благодарностью, и я понял, что относительное спокойствие Марии Григорьевне и «царевне» будет обеспечено.

Едва было покончено с делами, как я сразу устремился к возку, дабы ободрить царевну, оставшуюся в одиночестве.

– А вот плакать ни к чему, – ласково заметил я, услышав приглушенные всхлипывания Ксении. – Не приведи бог, кто-нибудь услышит, и что тогда? К тому же слезы – хорошее подспорье для дурнушек, но гибель для красавиц.

– И сижу во тьме, и вся жизнь – сплошная тьма, – посетовала царевна, но послушалась и утихла.

– Отсутствие света еще не тьма, – поправил я ее и ободрил, напоминая: – Да и временное оно, так что вскоре ты, познав немногое горькое, сможешь с особым наслаждением смаковать сладкое, ибо тебе будет с чем его сравнить. Поверь, что так устроена жизнь – чтобы увидеть радугу, нужно пережить дождь.

– Твоими бы устами... – еле слышно шепнула она.

Ожидание длилось, наверное, долго, поскольку появившийся Федор первым делом озабоченно поинтересовался, как там сестрица, и повинился, что ранее уйти он никак не мог, ибо прощался, да тут еще матушка подзадержала с наставлениями.

Матушка или сестра Виринея?

Но я удержался от вопроса, да и ни к чему смущать паренька, тем более что ответ и так был очевиден.

Хорошо, что сестренка не могла сейчас увидеть его лицо, иначе сразу поняла бы, кто именно задержал брата при прощании. Мне так хватило одного беглого взгляда.

Судя по припухшим губам Годунова, наставления «матушки» были весьма бесцеремонными.

Ну, Любава...

Это ж не послушница, а коза-дереза.

Впрочем, в глубине души я даже немного пожалел, что царевич прибыл так скоро. Для меня время ожидания пролетело мигом, и я бы с удовольствием прождал Годунова еще столько же.

Резвану мы вывели из покоев царевича быстро – никто не успел увидеть, что монашка совсем другая на лицо, и вскоре наш возок уже въехал на подворье Никитского монастыря.

Тут тоже все продумано – на дворе практически никого, кроме... моего ратника Самохи, который несколькими минутами ранее прибыл к матери Аполлинарии и успел предупредить ее, что возок вот-вот будет у нее.

Молебен, на который игуменья сразу после этого известия незамедлительно загнала своих монахинь, был в самом разгаре, так что на пути в покои настоятельницы нам не повстречалась ни одна душа.