Поднятая целина
Шрифт:
– Да забери ты их, ради Христа, хоть всех. Доходу-то от них, только кур моих голодят и объедают.
Повернувшись к огороду, Размётнов крикнул:
– Ребята, отбой!
А десять минут спустя он уже шел домой, но не переулками, а низом, возле речки, чтобы не привлекать к себе внимания досужих гремяченских женщин… С севера дул свежий, прямо-таки холодный ветер. Размётнов посадил в папаху пару теплых, с тяжелыми зобами голубят, папаху прикрыл полою ватника, а сам воровски поглядывал по сторонам, смущенно улыбался, и ветер, холодный ветер с севера, шевелил его поседевший
Глава XXII
За два дня до собрания гремяченской партячейки к Нагульнову на квартиру пришли шесть колхозниц. Было раннее утро, и женщины постеснялись толпой идти в хату. Они чинно расселись на ступеньках крыльца, на завалинке, и тогда жена Кондрата Майданникова, поправив на голове чистый, густо подсиненный платок, спросила:
– Мне, что ль, идти к нему, бабоньки?
– Иди ты, коль сама назвалась, – за всех ответила сидевшая на нижней ступеньке жена Агафона Дубцова.
Макар брился в своей комнатке, изогнувшись дугой, неловко сидя перед крохотным осколком зеркала, кое-как прилаженным к цветочному горшку. Старая, тупая бритва с треском, похожим на электрические разряды, счищала со смуглых щек Макара черную жесткую щетину, а сам он страдальчески морщился, кряхтел, иногда глухо рычал, изредка вытирая рукавом исподней рубахи выступившие на глазах слезы. Он умудрился несколько раз порезаться, и жидкая мыльная пена на его щеках и шее была уже не белой, а неровно розовой. Отраженное в тусклом зеркальце лицо Макара выражало попеременно разные чувства: то тупую покорность судьбе, то сдержанную муку, то свирепое ожесточение; иногда отчаянной решимостью оно напоминало лицо самоубийцы, надумавшего во что бы то ни стало покончить жизнь при помощи бритвы.
Жена Майданникова, войдя в горницу, тихо поздоровалась. Макар живо повернул к ней нахмуренное, перекосившееся от боли и окровавленное лицо, и бедная женщина испуганно охнула, попятилась к порогу:
– Ой, родимец тебя забери! Да что уж ты это так окровенился? Ты бы хоть пошел умылся, а то льет из тебя, как из резаного кабана!
– Не пужайся, чертова дура, садись, – ласково улыбаясь, приветствовал ее Макар. – Бритва тупая, потому и порезался. Давно бы выкинуть ее надо, да жалко, привык мучиться с проклятой. Она со мной две войны прошла, пятнадцать лет красоту мне наводила. Как же я могу с ней расстаться? Да ты садись, я зараз управлюсь.
– Тупая, говоришь, бритва? – не зная, что сказать, переспросила Майданникова, несмело садясь на лавку и стараясь не смотреть на Макара.
– До ужасти! Хоть конец… – Макар поперхнулся словом, два раза кашлянул, скороговоркой закончил: – Хоть глаза завязывай и скоблись наизусть! Да ты, собственно, чего явилась ни свет ни заря? Что у тебя там стряслось? Уж не паралик ли Кондрата разбил?
– Нет, он здоровый. Да я не одна пришла, нас шестеро баб к твоей милости.
– С какой нуждой?
– Послезавтра ты будешь наших мужей в свою партию принимать, так вот мы хотели к этому дню школу в порядок произвесть.
– Сами додумались или мужья подсказали?
– Да у нас что же, своего ума нехватка? Мелко ты нас крошишь, товарищ Нагульнов!
– Ну
– Помазать и побелить снутри и снаружи хотим.
– Вовсе хорошее дело! Одобряю целиком и полностью, только поимейте в виду, что трудодни за эту работу начислять не будем. Это – дело общественное.
– Какие же трудодни, ежели мы своей охотой беремся? Только ты скажи бригадиру, чтобы он нас на другую работу не выгонял. Нас шестеро душ, запиши нас на бумажку.
– Бригадиру скажу, а писать тут нечего, и без вас бюрократизму и разной писанины хватает.
Майданникова встала, помолчав немного, взглянула сбоку на Макара, тихо улыбнулась:
– А мой-то не хуже тебя чудак, ажник почуднее будет… Люди говорят, что он на полях зараз каждый божий день броется, а домой придет – рубахи примеряет… У него их всего на счет три штуки, и вот он мудрует, то одну наденет, то другую, не знает, в какой ему в воскресенье в партию вступать лучше. Я уж смешком говорю ему: «Ты – как девка перед свадьбой». А он злится страшно! Злится, а виду не подает, только иной раз, когда я над ним зачну подсмеиваться, он сразу глаза сделает узкими, и я уже знаю, что зараз он ругнется черными словами, и я скоренько ухожу, не хочу его вовсе расстраивать…
Макар усмехнулся, подобрел глазами.
– Твоему мужу, милушка, это дело важнее, чем девке замуж выйти. Свадьба – плевое дело! Перевенчали и домой помчали, как говорится, и дело с концом, а партия – это, девка, такая музыка… одним словом, такая музыка… Хотя ты ни черта ничего не поймешь! Ты в партейных рассуждениях и понятиях будешь плавать, как таракан во щах, чего же я с тобой буду без толку гутарить, воду в ступе толочь? Одним словом, партия – это великое дело, и это мое последнее слово. Ясно тебе?
– Ясно, Макарушка, только ты скажи, чтобы нам глины привезли возов десять.
– Скажу.
– И мелу на побелку стен.
– Скажу.
– И пару лошаденок с ребятишками, глину месить.
– Может, тебе ишо десяток штукатуров из Ростова представить? – с ехидцей вопросил Макар, далеко отводя бритву, поворачиваясь к Майданниковой, как волк, всем корпусом.
– Штукатурить сами будем, а лошадей дашь, иначе не управимся к воскресенью.
Макар вздохнул:
– Умеете вы, бабы, на шею добрым людям верхи садиться… Ну, да ладно, дадим и лошадей, все представим в ваше распоряжение, только уходи ты, ради бога! Я через тебя дополнительно два раза порезался! Мне с тобой ишо две минуты поговорить, и на мне живого места не останется. Ясно?
В мужественном голосе Макара было столько жалобной просительности, что Майданникова быстро повернулась, сказала: «Ну, прощай!» – и вышла. А через секунду снова приоткрылась дверь.
– Ты извини меня, Макар…
– Чего ишо надо? – В голосе Макара звучала уже неприкрытая досада.
– Забыла сказать тебе спасибочко.
Дверь звучно захлопнулась. Макар вздрогнул и еще раз глубоко запустил бритву под кожу.
– Тебе, то есть вам, спасибо, чертова дуреха, а мне не за что! – крикнул он вдогонку и долго беззвучно смеялся.