Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне
Шрифт:
— Где же это в Библии сказано, что господь против негритянских школ?
Священные книги писались на протяжении многих лет, разными людьми, там все можно найти, можно подтвердить любые взгляды, все зависит от того, кто и как толкует…
Две жительницы городка, бездетные сестры, занимаются благотворительностью.
— Нет, мистер Браун, нет. У нас обычные осенние заботы — вяжем, шьем, все отдадим беднякам-неграм. Видите, негритянка Эдвардс уже ждет, стоит у кухонного порога. Ее детям нужна одежда, а вовсе не учебники.
Наткнулся на каменную стену. Пожалуй,
И все-таки он попытался собрать ребятишек у себя дома. Пришли шестеро.
Рассказывал малышам, зачем нужно учиться. Негритята слушали почтительно, но и безучастно. Один юркий мальчуган все вертелся: вот-вот голову отвертит… Ох, как хотелось дать ему хороший подзатыльник, но нельзя так начинать. За один этот час устал больше, чем за целый рабочий день в красильне. Он не знал, что учить маленьких детей надо уметь, что этому учат так же, как его в свое время учили красить шерсть. И это потруднее, чем красить шерсть.
На следующий день пришло только двое. Может, кому-то из родителей пригрозили, может, кто и сам испугался, а может, детям просто не понравилось сидеть навытяжку целый час, когда веселее болтаться на улице.
Надо бы, конечно, продолжать попытки. Однако дела, семья, растущие долги — обычная жизнь засасывала, как засосала многих и многих.
Он упрям. Но идти одному против враждебных обстоятельств, против большинства — этому высокому искусству он научился позже, гораздо позже.
Мечта о школе была у него еще и детской раной. Восемнадцатилетним готовился поступить в духовное училище, по во время экзаменов началось острое воспаление глаз. Грозила слепота. Первое поражение — пришлось возвращаться в отцовскую дубильню. А вскоре женился, отделился, началась жизнь торговца. Переезды, большая семья.
Так и не смог получить образования. Пусть же другим детям достанется то, чего он лишился. Пусть они сидят за партами, пусть их учат.
Он же поневоле стал самоучкой. Читал. Книг за длинную жизнь прочитал немного, но часто перечитывал, глубоко вникал в каждое слово, Библию знал едва ли не наизусть. Читал не только Библию, но и «Путь Паломника» Бениана, сочинения Франклина, любил басни Эзопа, изучал работы по древней истории, особенно Плутарха, историю Америки, Наполеона, Кромвеля. Именно эти книги поминал и в тюремных письмах, советовал читать «Путь Паломника», просил, чтобы дочери изучали франклиновского «Бедняка Ричарда». Чтение всегда неразрывно связывалось с поведением.
Лет с двадцати он, несостоявшийся ученик, несостоявшийся учитель, тем не менее учил уже до конца.
Не получилось с негритянской школой — учил своих детей. Их было двадцать — семеро от первой жены, тринадцать от второй.
Он верил, что отвечает за своих детей, особенно за сыновей. Человек не должен грешить, а согрешил — неси наказание. Каждый может и, значит, должен быть совершенным.
— Ты только
Диана неподвижно смотрела в одну точку. Смотрела мимо него, как бы его и в доме нет. От каменного ее несогласия он еще больше распалялся.
Он вел строгий бухгалтерский учет поступкам детей, записывал в большую амбарную книгу «хорошие» и «дурные» поступки. Сын соврал матери — восемь розог; не послушался — три; сам вызвался нарубить дров — четыре розги долой. Раз в неделю отец подводил итоги. Дебет, как и в его деловых операциях, почему-то всегда превышал кредит. Дурных поступков — особенно у старших сыновей — набиралось больше, чем хороших. По пятницам он порол всех, кого полагалось. Так поступали тогда повсеместно.
Брауна самого выпороли впервые, когда ему было четыре года, за то, что он утащил у соседской девочки булавки.
Пятилетний Джейсон рассказывает отцу, как он катался ночью на звезде.
— Это тебе приснилось, мальчик.
— Нет, на самом деле было, папа.
— Тебе это приснилось.
— Нет, папа, это правда было.
Отец снимает ремень.
— Если я говорю «приснилось», значит, приснилось.
Ударил маленького, а сам заплакал вместе с ним. Он всегда плакал, когда бил детей.
Он считал, что учит поркой. Но сыновья и дочери запомнили, как нежен, как почтителен был их отец с дедом, особенно когда Оуэн стал глубоким стариком. Никогда не позволял себе даже раздражения. Тщательно хранил все отцовские письма.
Когда дети болели, Джон целыми ночами не спал, носил их на руках, читал басни Эзопа, укачивал, пел им песни.
«Трубите, трубы» — старый гимн — любимая его песня. Все дети помнят, как отец пел, расхаживая по комнате. Вовсе и не колыбельная, слова не детские и не успокаивающие. «Трубите, трубы». «Зачем мы начинаем? Почему не боимся смерти?» В самом деле — почему? Это он себя спрашивал.
Глуховатый голос, размеренный ритм, ребенок, даже и больной, понемногу засыпал…
Учил старших сыновей выпиливать.
— Плохо. Никуда не годится. Снова.
Переделывают в третий раз. В этом улье нет трутней. Значит, если не вышло, придется и в четвертый, и в пятый. Жена уже давно, так ей кажется, пилит проклятым этим лобзиком, она бы сделала за детей, но в доме есть хозяин. Она не смеет перечить ему, только приласкает наказанного потом, попозже, тайком.
— Фред, ты опять не убрал куртку.
— Извините, отец, сейчас.
— Кому нужны твои извинения? Разве в этом дело? Ты сам обязан убирать, без напоминаний. Не видишь разве, сколько дел у матери.
— Да, сэр.
— Что «да»? Вот ты сейчас соглашаешься, а завтра опять забудешь и все раскидаешь.
— Нет.
Фредерик с трудом скрывает раздражение. Отец продолжает негромко, на одной ноте. Домашние спешат незаметно скрыться.
Наступает пятница, он уводит Джона-младшего в сарай. Читает по бухгалтерской книге, словно судебный приговор. А у мальчика одно: «Скорее бы. Скорее бы. Пусть больно, но хоть без длинных этих слов, от которых мутит».