Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне
Шрифт:
— Миссис Браун, ваш муж должен жить не только для вас, для детей, он должен жить для свободы, для нашего дела, ведь он — главнокомандующий.
— Я все передам ему, но будет так, как он скажет. Он знает лучше. Только четверо моих детей остались в живых. Однако, если мне весь свой дом придется видеть в развалинах, я на одно хочу надеяться — это облегчит участь бедных рабов.
И опять надолго замолчала.
Ей был мил этот красивый человек, она знала о нем от мужа много хорошего. Он верный друг. Но сейчас она и с ним не могла говорить.
Судья Томас Рассел получил письмо от Джона Брауна из
По дороге вспоминали, как Браун жил у них в апреле 1857 года. Рассел сочувствовал аболиционистам, но публично против рабовладения не выступал. Поэтому друзья решили дать убежище Брауну именно у него. Хотя Массачусетс и свободный штат, но рабовладельцы давно разыскивают старого капитана.
Их дом считался безопасным, однако Роз Рассел всю неделю сама открывала двери, не доверяла прислуге.
Браун резко отличался от тех людей, кого они знали, непривычно говорил — совсем не так, как окружающие их бостонские интеллигенты, смеялся беззвучно, однажды забаррикадировал дверь в свою комнату — ему показалось, что за ним пришли. «Живым я не дамся».
Тогда, в апреле пятьдесят седьмого года, с помощью Томаса он составил завещание.
Расселам было с ним нелегко. Не потому, что чужой человек жил в доме, — их щедростью пользовались широко. Томаса задели слова в письме из тюрьмы: «У меня здесь есть двадцать пять долларов и вещи, всего этого достаточно, чтобы хорошо заплатить Вам или кому-либо, кто возьмет на себя нашу защиту…» Что же делать, Браун такой, он у своего близкого друга Фредерика Дугласа соглашался жить только при условии, что будет платить ему по три доллара за неделю.
Расселам было нелегко потому, что считались они в своем кругу людьми передовыми, мужественными. Вот ведь сюда, на Юг, не побоялись приехать, когда многие уже бежали в Канаду. Но Браун тогда заставил их посмотреть на себя по-иному.
Однажды он вышел из комнаты и сказал, что хочет им прочитать отрывок из автобиографии. Они слушали втроем — в гостях была Мэри Стирнс. Слушали прощание с американскими святынями. Прощание или разрыв?
Так именно называлось: «Прощание старого Брауна с Плимут-Роками, с памятниками в Банкер-Хилле, с дубом Хартии, с Хижинами дяди Тома…»
Не очень грамотно, — Роз потом прочитала рукопись, — запятая после слова «хижина» и через два «ж»…
К чему уничижительное множественное число в заголовке? Ведь Банкер-Хилл — место одной из первых битв войны за независимость; Плимут-Рок — скала, к которой прибыли первые поселенцы; дуб Хартии — дуб в Хартфорде, в его дупле прятали от англичан «Хартию прав человека»… Все это и впрямь святыни, каждая по-своему — единственная. И они, Расселы и Стирнсы, их отцы и деды, друзья и знакомые с детства привыкли почитать святыни.
О себе Браун писал в третьем лице: «Он отправился в Канзас. С тех пор, как он вернулся оттуда, он пытался добыть снаряжение и обмундирование, он ведь должен вооружить, тщательно снарядить своих бойцов; и вот он покидает эти штаты с чувством глубокой горечи; исчерпав свои собственные малые средства, он, как и его семья, как и его храбрые бойцы, голодает, страдает от холода, все они раздеты, одни болеют, другие ранены в бою, их бросают в тюрьмы, заковывают в кандалы, к ним относятся очень жестоко, иные находят там гибель; месяцами они вынуждены валяться на земле
Как пали сильные мира сего!»
В первый момент Роз показалось ужасно несправедливым, что он обращается к ним. Ведь в их доме он нашел приют, она так гордилась мужем, да и собою. Но это ощущение было мимолетным, прошло сразу.
Она виновато осмотрела свою гостиную — дорогая мебель, посуда.
Потом она прочитала роман Гюго «Отверженные». Священник даже заповедь нарушил, неправду сказал, будто подарил свои подсвечники неизвестному бродяге Жану Вальжану, хотя тот их просто украл. А она знала Брауна, уважала его, полюбила, а ведь не пожертвовала ему свои бронзовые наследственные подсвечники. Не ему, на то Дело, которое и ей кажется благородным.
Там, в Канзасе, голодают, мерзнут, терпят лишения молодые люди, там его сыновья, а здесь живут совсем по-другому. Считают себя аболиционистами, но даже деньги собрать очень трудно. Считают себя христианами, но «за други своя» жизнь и не думают отдавать. Да и рубашки свои им — нам — ближе к телу.
Прослушав, Мэри Стирнс решила: продам коляску и лошадей, деньги — на борьбу против рабовладения. Какая же это автобиография — листовка, проповедь.
С того вечера прошло всего два с половиной года, а кажется, бесконечно много. Не зря старый Браун прощался с Плимут-Роками. Оказалось, что он заботился не об одном обмундировании, он отдал Делу все — кровь сыновей, свою жизнь, свою смерть.
Здание суда. Все знакомо, привычно, сколько раз сам Рассел сидел на месте судьи Паркера, в такой же мантии, с таким же молоточком в руках. Зал переполнен, плывет табачный дым. Многие стоят. Он едва нашел себе место.
Непривычны только носилки. Сейчас они пустые, на них лежит шляпа, а высокий изможденный человек — как он похудел с тех пор — говорит стоя:
— …если бы я выступил на стороне богатых, власть имущих, образованных… если бы я ради них претерпел страдания и им принес бы жертвы, то каждый здесь, в зале суда, считал бы, что меня следует за это наградить, а не наказывать…
Мерные глухие фразы падают так, словно это не импровизация, словно эти фразы уже столетие учили в школах, дети знают наизусть, фразы неопровержимые, как таблица умножения, как катехизис.
И он еще просил найти «умелого и преданного» защитника! Да разве лучшему адвокату в Соединенных Штатах посильны эти мысли, эти доказательства, эти слова? Какой адвокат за него мог бы сказать: «Если же сочтено необходимым, чтобы я лишился жизни во имя дела справедливости, чтобы моя кровь смешалась с кровью моих сыновей и с кровью миллионов рабов, чьи права попираются злыми, жестокими, несправедливыми законами, — если это сочтено, я повинуюсь, да будет так!»