Подонки

Свой первый роман «Сведите с ним счеты» Фредерик Дард написал в 1949 году уже будучи журналистом. До этого он окончил профессиональное училище и чуть было не стал бухгалтером.

Наибольшей известностью пользуются произведения Дарда, написанные им от лица его главного героя комиссара спецслужбы Сан Антонио. В настоящее время уже более 120 книг, повествующих о приключениях комиссара, увидели свет. Без преувеличения можно сказать, что по популярности Дард не уступает Жоржу Сименону. Тем не менее автор не останавливается и продолжает «выпускать» по пять книг в год (каждая из которых

издается начальным тиражом в 650 000 экземпляров), не считая пьес и других романов, также относящихся к детективному жанру. Как признается сам автор, его творчество в 40-х годах находилось под сильным влиянием американских писателей, таких как Питер Ченэй, Дэшил Хэммет, Чандлер, а его первый роман был откровенным подражанием Ченэю. Однако очень быстро Фредерик Дард нашел свой собственный стиль, присущий только ему. Жан Кокто писал: «Язык Сан Антонио настолько рельефен, что слепой может прочесть его подушечками пальцев».

За время, прошедшее с начала 40-х годов, Сан Антонио приобрел поистине мировую известность. В апреле 1965 года «Социологический центр литературных открытий» в городе Бордо провел семинар, посвященный феномену Сан Антонио. О нем пишутся диссертации, его творчество изучают лингвисты, семиотики и социологи.

Слава Сан Антонио настолько велика, что читатели порой забывают, что за псевдонимом скрывается реальный автор. Но некоторые романы Фредерик Дард пишет и от своего имени. Роман «Подонки» представляет собой именно эту сторону творчества писателя. Автор словно отдыхает от неподражаемого юмора не знающего поражений комиссара.

Я помню, небо в тот день было белым. Таким, что хотелось писать на нем предсказания замысловатыми знаками! Такое небо может побудить людей создать весь этот мир заново… или раздолбать его раз и навсегда!

Париж болтался, как выцветший флаг на фронтоне государственного учреждения. Было тихо и скучно.

Вздохнув, я принялся преодолевать лестничный пролет, ведущий ко входу в Организацию, торжественному и грязному.

За этим порогом мирской запах исчезает, а цвета тускнеют. Теперь вы перемещаетесь в странной атмосфере, где все немного расплывчато, немного горчит и все очень неопределенно.

Это оттого, что в этом здании происходят такие вещи… Как бы вам объяснить?.. Ну, в общем, разные вещи, о которых посторонний человек ничего не знает для вящего спокойствия его совести и о которых мы молчим для спокойствия — своей!

Потому что, прежде чем продолжить, я должен признаться — у нас все-таки есть совесть. Но она настолько глубоко запрятана под нашим ДОЛГОМ, что мы практически не слышим ее голоса, когда ей, как и всякой другой, случается протестовать.

Так спокойнее, уж поверьте мне.

Когда я вошел в кабинет Старика, он сидел развалившись в своем крутящемся кресле, сложив руки на животе. Глаза его были полузакрыты, казалось, он размышляет или прислушивается

к чему-то. Мой приход ему не помешал. Сухим кивком головы он сделал мне знак садиться. В этом кабинете был только один стул. Стул Клиента. В такой кабинет входят всегда по-одному. Старик слишком конкретен, чтобы принимать сразу нескольких посетителей.

Короче, я сел и стал ждать.

Когда сидишь напротив такой персоны, появляется одно желание — оказаться в другом месте.

Мы все здесь его опасаемся. И этот страх, который он нам внушает, мы не можем ему простить из-за его необъяснимости. Он со всеми вежлив, даже добр. Его лицо — это спокойное лицо пятидесятилетнего мужчины, может быть, чересчур изборожденное морщинами. Грустный взгляд мог бы вызвать симпатию. Однако в совокупности получается что-то такое, отчего внутри у вас все холодеет. Мне кажется, это от его спокойствия. Человек создан для того, чтобы жить, двигаться, высказываться… Он же говорит мало и все время безжизненным голосом. И никогда не упоминает ничего, что касалось бы лично его.

Через некоторое время я тоже начал прислушиваться. Из соседней комнаты доносились странные звуки. Глухой удар, затем слабый стон. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять. Эту «музыку» мне уже доводилось кое-где слышать.

Коллеги «обрабатывали» какого-то типа и, судя по всему, они с ним не церемонились.

Наконец Старик выпрямился. Его кресло заскрипело. Вместо приветствия он мне подмигнул. Затем, показав пальцем в направлении шумов, пробормотал, качая головой:

— Он не заговорит.

Я не знал о ком речь, но, даже не зная пациента, подумал то же самое. Удары и стоны, следовавшие за ними, чередовались в определенном ритме. А ритм — это уже привычка, и никогда не сломать человека, приобретшего мучительную привычку получать удары.

— Не правда ли? — произнес Старик, как если бы он проследил за ходом моей мысли.

Его взгляд казался еще более разочарованным, чем обычно. Из-за его грустных голубых глаз так и хочется поинтересоваться, что случилось. Но тут замечаешь его руки, сильные и неподвижные, как два хищника в засаде, и замолкаешь.

— Стонущие люди никогда не говорят, — вновь заговорил мой собеседник. — Они с самого начала замыкаются в своих мучениях, и после их можно бить до бесконечности: им наплевать…

Все это было мне известно. Я кивнул, соглашаясь, и он продолжил:

— Это пятый допрос, а значит, четыре было лишних! Я с первого раза понял — здесь ловить нечего… Абсолютно! По его глазам было видно!

Он протянул руку к внутреннему телефону, нажал кнопку, и почти в тот же момент «звуки» прекратились.

Запыхавшийся голос прорычал: «Алле!»

— Осторожней, — выдохнул Шеф, — вы чересчур увлеклись.

Он не стал ждать ответа. Округлым, элегантным движением повесил трубку, стараясь не защемить провод между вилкой и трубкой.

— Как маленькие, — вздохнул он, — даешь им барабан, а они и рады проткнуть его…

Он замолчал, прислушиваясь с болезненной настороженностью.

Потом протянул руку к спичечному коробку.

— Послушайте, Мерэн, я вас пригласил из-за этого клиента…