Подозреваемые

Каунитц Вильям Дж.

Боб Гомес расхаживал по своему прекрасно обставленному кабинету, перед огромным столом, доставшимся ему от предыдущего комиссара, Тедди Рузвельта. Кабинет был залит солнечным светом. Гомес выглядел весьма внушительно: высокий, стройный, с лицом цвета жженого сахара, благодаря которому он казался моложе своих пятидесяти трех лет. Он был прекрасно сложен и, как всегда, облачен в сшитый на заказ пиджак спортивного покроя и слаксы.

Сегодня его мучило особенно тяжкое похмелье. Лоб будто сдавили обручем. С каждым разом было все хуже и хуже. Эдак ему просто придется бросить пить, иначе мэр рано или поздно выгонит его. А ему так нравилось стоять во главе самого большого в стране полицейского управления. Но он знал, что Служба больше не сможет защищать его. Нет, отныне — никакого пьянства.

Гомеса

злило то, что он выглядел дураком перед телекамерами, когда говорил об убийстве Галлахера и Циммерман. Надо было прислушаться к шепоту заместителя, который предупреждал о возможных осложнениях и советовал не выпячивать геройство убитого. Если смерть Галлахера приведет к скандалу, он, Гомес, не должен в нем участвовать. Пока ему везло с газетчиками и другими торговцами властью. Он из кожи вон лез, сохраняя тесные связи с репортерами и политиками, и это окупалось. Он угодничал перед ними, продвигал по службе их чертовых родственничков и дружков, держал речи на их проклятущих банкетах, давал этим напыщенным болванам эскорты мотоциклистов по первому требованию. А они за это расхваливали его как лучшего полицейского комиссара в истории города. Подтасовывая цифры, он сумел создать видимость, будто благодаря ему преступность и впрямь резко сократилась. Мы побеждаем, перелом наступил. Очковтирательство. Он удивлялся, как это ни один комиссар до него не догадался прибегнуть к этому средству. На первом совещании начальников участков он туманно намекнул, что шестьдесят первый формуляр следует заполнять «осторожно». Умудренные опытом люди, годами постигавшие тонкости полицейского языка, поняли его. Вскоре крупные хищения стали называться мелкими кражами, разбои — уличными драками, кражи со взломом — хулиганством. Выдающийся комиссар Гомес язвительно скривил губы и сел за свой стол. Сейчас одной из его главных забот были проклятые полицейские. Вечно они выкидывали какие-нибудь номера, о которых потом писали в газетах. Вчера ему передали рапорт о патрульных из 10-го участка, которые не только оставили без присмотра вверенную им территорию, но и вообще уехали из города. Они рванули в Саффолк, повеселиться с девочками. Причем в полицейской машине, ни больше ни меньше. Но сейчас его заботило дело Галлахера. Он чувствовал страх при мысли о том, что это дело, возможно, еще не скоро будет предано забвению.

Встав перед огромным окном, он старался рассмотреть сквозь белые вертикальные жалюзи, что творится на улице. Лучи заходящего солнца все еще ярко освещали крыши домов Манхэттена. Внизу он увидел конного полицейского, проверяющего припаркованные на Уорт-стрит машины. Группу туристов вели по переходу к ратуше. В парке на Полис-Плаза оркестр из пяти человек наигрывал рэгтайм. Он подумал о предстоящем дне. Нужно было навестить вдову Галлахера и вручить ей пять тысяч долларов, выделенных полицейским благотворительным фондом. Газетчики наверняка окружат ее дом. Он наденет темный костюм и состроит грустную мину, когда пойдет к осиротевшим жене и ребенку. А может, там не один ребенок? Он не знал, да и какое это могло иметь значение, в конце концов? Важно, что он будет очень внимателен к ним. Отойдя от окна, он подошел к столу с многочисленными кнопками.

Увидев зеленый сигнал, дежурный помощник подал знак. Макаду Маккензи вскочил с кресла и кивнул Скэнлону.

Боб Гомес заметил, что дверь открывается, быстро схватил из корзинки срочной входящей документации рапорт и начал его читать. В рапорте говорилось об аресте мексиканской полицией беглого террориста Хосе Торреса, известного под прозвищем Безрукий, потому что он случайно взорвал свой цех по производству бомб в Ист-Виллидж и лишился обеих рук.

Медленно читая, Гомес даже не поднял голову, когда его помощник ввел в комнату двух офицеров полиции и бесшумно вышел из кабинета. Они стояли перед столом и ждали, пока комиссар дочитает и пометит последнюю страницу своими инициалами. Наконец он отложил рапорт и жестом пригласил их сесть в мягкие кресла.

— Рад, что вы оторвались от своих неотложных дел и пришли сюда, — произнес он.

За спиной комиссара было окно, выходящее на университет. Около здания толпились студенты, жаждавшие знаний. Их обучали всему, чему только можно, в том числе

и оценке роли правительства в современном обществе. «Как мало все же они узнают», — подумал Скэнлон, готовясь к уроку гражданственности, который им сейчас будет преподнесен.

— Я хотел бы знать, почему меня не ввели в курс событий, когда я был на месте убийства Галлахера, — зловеще промолвил Гомес и укоризненно посмотрел на Маккензи, который сразу же съежился и побледнел. Поборов робость, он выдавил:

— Я подумал, что ваш первый заместитель знает о возможных осложнениях.

— Первый заместитель — не полицейский комиссар. Я — вот кто комиссар. И именно мне надо было сказать, что Галлахер, возможно, не совсем чист.

Скэнлон взглянул на свой протез. Затем, подняв голову, посмотрел в сердитые глаза комиссара.

— Вам об этом докладывали.

Встрепенувшись, Гомес враждебно посмотрел на Скэнлона и забарабанил пальцами по столу.

— Никто мне ничего не говорил, лейтенант. — Его подергивающееся лицо свидетельствовало о том, что он лжет. — Но надеюсь, что вы расскажете все сейчас. Я хочу знать определенно, какого мнения придерживается отдел по делу Галлахера — Циммерман. Я хочу знать все.

Невозмутимо, как и полагается полицейскому, Скэнлон рассказал комиссару о притоне в Джексон-Хайтс, о плотских утехах Галлахера, его любовницах, азартных играх, долге Уолтеру Тикорнелли. Описав все подробности, Скэнлон расслабился и стал ждать.

Усваивая сказанное, комиссар закрыл глаза и откинулся на спинку высокого кресла с подголовником.

Прошла минута. Наконец Гомес открыл глаза и произнес:

— Вчера федеральный суд обвинил детектива Альфреда Мартина в похищениях и ограблениях ювелиров. «Дейли ньюс» посвятила этому целую страницу. Статья была напечатана рядом с рекламой собачьего корма. «Таймс» тоже не обошла вниманием этот случай. Когда Мартина арестовали в прошлом году, это дело смаковали в прессе три дня, а потом оно умерло. Но с делом Галлахера все будет по-другому. Пресса долго не отцепится от него. «60 минут» будут обязательно смаковать тему, связанную с сексуальными извращениями американского полицейского. — Его лицо приняло суровое выражение. — Господа, как комиссар, я не желаю, чтобы это дело было предано огласке. — Подняв указательный палец, он добавил: — Хватит нам гнилья. Кто нам нужен — так это герои. И я буду очень вам благодарен, если лейтенант Джо Галлахер останется героем, настоящим героем. — Затем, вздернув левую бровь, он перевел взгляд со Скэнлона на Маккензи. — Я достаточно ясно выражаюсь, господа?

Вытащив из бокового кармана грязный платок, Макаду Маккензи вытер пот с лица и шеи.

— Мы поняли вас, комиссар. Как вам будет угодно.

Скэнлон улыбнулся. Хорошо известно, что все начальники чином выше капитана одним миром мазаны. А случись что-то серьезное, они останутся в стороне.

— А что будет, если факты не позволят причислить Галлахера к лику святых? — спросил он.

Комиссар помолчал.

— Спасибо, господа, за то, что нашли время прийти ко мне.

Отодвинув стул, Гомес направился к двери. За ним последовал Маккензи.

— Лейтенант, а вы разве не собираетесь уходить? — спросил Гомес.

— Я бы хотел, чтобы вы ответили на мой вопрос, комиссар, — ответил Скэнлон.

Подойдя к нему сзади, Гомес прошептал:

— Делайте, лейтенант, как я сказал. И не впутывайте меня в ваши дурацкие игры, иначе вам не поздоровится.

Кивнув, Скэнлон встал.

— Возьмите это дело под особый контроль, — произнес Гомес и, кивнув в сторону Маккензи, добавил: — Вы будете докладывать лично мне. А вы, лейтенант, непосредственно Маккензи, и никому больше.

— А как мне быть с начальником следственного управления, если он позвонит и захочет узнать, как дела?

— Пусть этот коротышка позвонит мне лично. «Кажется, они друг друга терпеть не могут», — подумал Скэнлон, выходя из кабинета.

В пятницу, в шесть часов вечера, Скэнлон приехал к Луизе Бардвелл, жившей в фешенебельной квартире в Бэттери-Парк. Она уже ждала его, когда он вышел из лифта. Лет пятьдесят семь, а то и больше, прикинул он. Стройная, белозубая, с очаровательной улыбкой, она предстала перед ним босая, в обтягивающих шортах и белой блузке.