Подозреваемый

Роботэм Майкл

Я слышу чей-то крик и не сразу понимаю, что это кричу я. Я ору изо всех сил. Я дико размахиваю руками, чтобы они убрали лестницу. Это я похож на самоубийцу, а Малкольм абсолютно спокоен.

Я нащупываю наушник и слышу, какой ад творится внутри. Бригада экстренной помощи вопит на начальника пожарных, который вопит на своего заместителя, который вопит еще на кого-то.

– Не делай этого, Малкольм! Подожди! – В моем голосе сквозит отчаяние. – Смотри на лестницу. Ее убирают! Видишь? Ее убирают.

Кровь стучит

у меня в висках. Он все еще сидит на краю, сжимая и разжимая пальцы. Сбоку я вижу, как медленно поднимаются и опускаются его темные длинные ресницы. Сердце бьется, как у птички, в узкой груди.

– Видишь внизу того пожарного в красном шлеме? – говорю я, пытаясь проникнуть в его мысли. – Того с медными пуговицами на плечах? Как ты думаешь, каковы мои шансы доплюнуть отсюда до его шлема?

Мгновение Малкольм смотрит вниз. В первый раз он отреагировал на мои слова. Дверь слегка приоткрылась.

– Некоторые любят плеваться арбузными семечками или косточками от вишен. В Африке плюются навозом – ужасно противно. Я где-то читал, что мировой рекорд по плевкам навозом куду – около тридцати футов. Думаю, что куду – это что-то вроде антилопы, но не ручаюсь. Я предпочитаю старую добрую слюну, и дело тут не в дальности, а в точности.

Теперь он смотрит на меня. Качнув головой, я посылаю белый пенящийся шарик вниз. Ветер подхватывает его и относит вправо, разбивая о лобовое стекло полицейской машины. В молчании я оцениваю плевок, пытаясь понять, почему промахнулся.

– Вы не учли ветер, – говорит Малкольм.

Я глубокомысленно киваю, словно не слыша его, но внутри у меня, там, где еще не все замерзло, разливается теплый свет.

– Ты прав. Эти здания образуют что-то вроде туннеля для ветра.

– Не ищите оправданий.

– А ты даже не пытался.

Парень смотрит вниз, обдумывая положение. Он обхватил свои колени, словно пытаясь согреться. Это хороший знак.

Через секунду плевок вылетает из его рта и падает вниз. Вместе мы наблюдаем за его полетом, почти желая, чтобы он не отклонялся. Он попадает прямо между глаз телерепортера, и мы с Малкольмом в едином порыве стонем от радости.

Следующий мой плевок безобидно приземляется на ступеньку. Малкольм спрашивает, можно ли сменить цель. Он снова хочет попасть в телевизионщика.

– Жаль, что у нас нет водяных бомб, – говорит он, упираясь подбородком в колено.

– Если бы ты мог облить водой любого человека в мире, кого бы ты выбрал?

– Родителей.

– Почему?

– Я больше не хочу химии. С меня довольно. – Он не вдается в подробности. Это и ни к чему. Не много существует процедур с худшими побочными эффектами, чем химиотерапия. Тошнота, рвота, запоры, анемия и упадок сил доведут кого угодно.

– А что говорит онколог?

– Говорит, что опухоль уменьшается.

– Это хорошо.

Он сухо смеется:

– Они говорили

это и в прошлый раз. А на самом деле они просто гоняются за раком по всему моему телу. Он не уходит. Всегда находит, где спрятаться. Никто никогда не говорит о выздоровлении, только о ремиссии. Иногда со мной вообще не говорят. Шепчутся с родителями. – Он прикусывает нижнюю губу, и на ней появляется красная отметина – кровь приливает к месту укуса. – Папа и мама думают, что я боюсь смерти, но я не боюсь. Посмотрели бы они на некоторых здешних ребятишек. Я-то хоть немного пожил. Конечно, неплохо бы получить еще пятьдесят лет, но, говорю вам, я не боюсь.

– Сколько еще осталось сеансов?

– Шесть. Потом надо будет подождать и посмотреть. Мне не жаль волос. Многие футболисты бреются наголо. Поглядите на Дэвида Бэкхема, он чумовой игрок. Если у тебя нет бровей, в этом что-то есть.

– Я слышал, что Бэкхему их выщипывают.

– Кто, Пош?

– Ну да.

Это почти вызывает улыбку. В наступившей тишине я слышу, как стучат зубы Малкольма.

– Если химия не сработает, родители хотят попросить врачей назначить новый курс. Они не оставят меня в покое.

– Ты уже достаточно взрослый, чтобы решать самому.

– Скажите это им.

– Скажу, если хочешь.

Он качает головой, и я вижу, как на его глаза наворачиваются слезы. Он пытается сдержать их, но они просачиваются сквозь густые длинные ресницы, и он вытирает их рукой.

– У тебя есть с кем поговорить?

– Мне нравится одна медсестра. Она хорошо ко мне относится.

– Она твоя подружка?

Он краснеет. Из-за бледности кажется, что лицо его наливается кровью.

– Почему бы тебе не войти – мы бы еще поговорили? Если я не попью чего-нибудь, я больше не смогу плюнуть.

Он не отвечает, и я вижу, как опускаются его плечи. Он снова прислушивается к своему внутреннему диалогу.

– У меня есть дочь, ее зовут Чарли, ей восемь лет, – говорю я, пытаясь его удержать. – Помню, когда ей было четыре, мы гуляли в парке и я катал ее на качелях. Тогда она мне сказала: «Папа, знаешь, если закрыть глаза крепко-крепко, так что появятся белые звездочки, то, когда откроешь их, увидишь совсем новый мир». Хорошая мысль, а?

– Но это неправда.

– Почему нет?

– Только если притворишься.

– А почему бы не притвориться? Что тебе мешает? Люди думают, что легко быть циничным пессимистом, но это ужасно тяжелый труд. Надеяться гораздо легче.

– У меня неоперируемая опухоль в мозгу, – говорит он с недоверием.

– Да, я знаю.

Интересно, кажутся ли Малкольму мои слова такими же пустыми, как мне. Когда-то я во все это верил. Многое может измениться за десять дней.

Малкольм прерывает мои мысли:

– Вы врач?

– Психолог.

– Тогда скажите, почему я должен уйти отсюда?