Подпольная империя
Шрифт:
13. Комсомольцы-добровольцы
Эк его разобрало. Что же там случилось-то такое, что обкомовский стручок так разволновался?
— Я Брагин Егор Андреевич, — отвечаю я сдержанно и без раболепия. — Сегодня мой первый рабочий день. Теперь, пожалуйста, объясните в чём дело и, если можно, уберите от меня руки, а то с такими замашками под суд, возможно, вы гораздо раньше пойдёте, хотя бы под товарищеский.
Девчонки ахают, а хрен обкомовский конкретно подвисает. А может просто воздуха побольше всасывает, чтоб завизжать и
Как ни странно, это напряжение выливается в пшик:
— Щенок, — цедит он сквозь зубы, стравливая гнев и неохотно убирает руки.
И тут же серые водянистые глаза возвращаются в орбиты, ноздри успокаиваются и уже не трепещут, как у оленя, а крупные конопушки, рассыпанные по широким монгольским скулам светлеют. Неужели? Приступ бешенства закончился? Прекрасная работа по управлению гневом.
— Иди за мной! — приказывает он и направляется к двери.
Я, обернувшись, бросаю взгляд на трёх своих комитетчиц. Они стоят, как мешком прихлопнутые и пучат глаза. Хорошие девушки, толковые.
— Я прошу прощения, — говорю я, когда мы спускаемся по лестнице. — Вы бы не могли сказать имя и отчество, а то неудобно как-то по фамилии.
— Знать надо вышестоящее начальство, — презрительно бросает он. — Эдуард Фридрикович.
— Что же, очень приятно. Будем знакомы.
— Ничего приятного, — довольно резко отвечает он. — Любуйся, комсорг! Вот, как ты решил дела вести, да? Ничего, на бюро обкома мы обязательно обсудим этот вопиющий случай.
Он протягивает руку и я любуюсь. На стене красуется стенд с красивой красной надписью: «Комсомольская организация Швейной фабрики «Сибирячка»». Там размещена всякая белиберда — почётные грамоты, машинописные тексты, фотографии неизвестных мне людей, фотографии субботников, листок «Комсомольского прожектора» и большой портрет лысого человека с лукавыми глазами и улыбкой. И, собственно, на нём так и написано чёрной блестящей краской: «Лысый х*й».
Свежо. А, главное, смело.
— Ты уже всё утро здесь, а вот это безобразие до сих пор не убрано! Немедленно решай, иначе я это так не оставлю!
Да уж, кто же это покусился на Ильича? Поколение вандалов.
— Надо выяснить, — размышляю я вслух, — кто имеет доступ к чёрной краске.
— А это кузбасслак, между прочим, его попробуй ещё ототри. Давай, чего смотришь, решай проблему, комсорг, твою мать!
Опять начинает заводиться, раскручивая маховик своего психоза. Был у нас сержант точно такой же в школе. Орал, пыжился строил из себя не пойми кого, усами шевелил, рыжими, кстати. А потом мы с пацанами как-то раз устроили ему тёмную, и человек моментально переменился, открыл в себе скрытые резервы дружелюбия и эмпатии.
Я смотрю в глаза этому Снежинскому и размышляю, что мне сделать — дать ему в морду или озадачить девчат поисками растворителя либо исполнителя.
— При чём здесь буржуазия, я не понял? Это же простой вандализм. В худшем случае антисоветчина. Вы на каком основании меня сукой буржуазной назвали да ещё и в присутствии товарищей?
—
Я не отвечаю, а молча бью локтем в нос. Не ему конечно, а портрету дедушки Ленина. Стекло со звоном разлетается. Снежинский вздрагивает, а я поворачиваюсь лицом к стенду и аккуратно вынимаю из рамы оставшиеся осколки.
— Вот, — киваю я на вождя мирового пролетариата. — Смотрите, проблема решена. Так будет и с остальными задачами, не сомневайтесь, Эдуард Фридрикович. А кощунника и осквернителя мы найдём, обязательно найдём. И стекольщика направим. Так что, давайте уже дружить. Мне с вами ссориться нужды нет. А вам со мной?
Он ошарашенно смотрит на портрет, потом на меня, потом снова на портрет. А потом разворачивается и идёт к выходу.
— Эдуард Фридрикович, а вы по какому вопросу приходили?
Он даже не оборачивается. Ну что же, не очень приятный человек.
Я возвращаюсь в кабинет. Одна из девчонок с сосредоточенным лицом разговаривает по телефону. Увидев меня, она сразу оживляется:
— А вот он, вот он зашёл как раз!
Выслушав, что ей говорит собеседник, она протягивает трубку мне.
— Слушаю, Брагин.
— Ты чего там, уже в конфликты вступаешь?
— Что вы, Ирина Викторовна, — отвечаю я. — Никаких конфликтов, всё уже улажено. Человек непростой, конечно, но, кажется, вопросов больше нет.
— Ну, хорошо, если так, — усмехается Новицкая. — Вообще-то со Снежинскими уладить всё в принципе невозможно, но молодец, что не растерялся.
— Кто, я? Обижаете, Ирина Викторовна.
— Ну-ну, не зазнавайся, ведь это пока только одна незначительная победа.
— Ладно, не буду. Во сколько вы приедете с товарищами?
— Я одна приеду, — отвечает она. — Собирай комитет на шестнадцать часов.
— Понятно. Ладно, будем рады вас видеть.
— Голос-то нерадостный что-то. Расстроился, что каланча твоя уехала?
— Ирина Викторовна, — говорю я со смехом. — Вы, как всегда, в самую суть проблемы зрите. Восхищаюсь я вашей прозорливостью.
— Ну-ну, бесстыжая рожа. Рад небось, что здесь у тебя одни девки кругом, да ещё и в подчинении?
— Вы же знаете, для меня на первом месте всегда стоит дело. Решения съезда ВЛКСМ. А всё остальное вторично. Кроме… В общем за одним единственным исключением.
— На меня поди намекаешь?
— Разумеется, — подтверждаю я.
— То-то же, — усмехается Новицкая. — Ладно, всё. До встречи.
Я кладу трубку на рычаг.
— Ну что, девушки, давайте знакомиться? Я Егор. А вы кто?
Положение у нас вырисовывается следующее. В комсомольской организации швейной фабрики на учёте состоит восемьсот тридцать девять комсомольцев в тридцати пяти первичных организациях.
Комитет комсомола складывается из тринадцати человек — секретаря, заместителя секретаря, начальника штаба «Комсомольского прожектора» и заведующих секторами. Секторов у нас десять, а именно сектор политического образования, сектор учёта, производственный, учебный, спортивный, шефский, бытовой, культурно-массовый, и наставнический. В общем, целая орава комитетчиков, а ещё и в «Прожекторе» работают пятеро. Зачем столько…