Подпрапорщик Гололобов
Шрифт:
На чистенько застланном скатертью столе стоял потухший самовар, лежали чайные ложечки, щипчики для сахара, стояла вазочка с вареньем. Кровать была покрыта одеялом, а подушки белой накидкой с прошивками. Все было удивительно чисто и аккуратно, но комната оттого казалась только еще более холодною и неуютною.
— Хотите чаю? — спросил подпрапорщик.
Владимир Иванович вовсе не хотел чаю и чуть было не отказался, но подумал, что тогда уже окончательно нечего будет делать, и согласился.
— Пожалуй.
Гололобов старательно вымыл и вытер стакан
— Извините, пожалуйста, что чай не крепкий, сказал он, подвигая к Владимиру Ивановичу вазочку с вареньем.
— Ничего, возразил Владимир Иванович, думая: «На кой черт он меня к себе зазвал?»
Подпрапорщик сидел у стола, поджав ноги под стул, и машинально размешивал ложечкой чай в своем стакане. Владимир Иванович тоже помешивал свой чай, и оба молчали.
И тут только Владимир Иванович испуганно догадался, что вышло недоразумение: его стук в окно подпрапорщик Гололобов, очевидно, принял за желание войти и теперь сам недоумевал. Владимир Иванович почувствовал себя очень неловко и покраснел. Положение казалось ему глупым и по его вине, а Владимир Иванович, как все здоровые и самодовольные люди, терпеть не мог видеть себя в глупом положении.
— Погода скверная, — недовольно краснея своему началу, проговорил Владимир Иванович.
— Да, погода теперь действительно очень дурная, — поспешно согласился Гололобов и замолчал.
«Как он странно… подробно как-то говорит!» — подумал Владимир Иванович.
Неловкость его быстро прошла, потому что он, как всякий доктор, привык говорить с различными, часто совершенно ему незнакомыми людьми. Кроме того, он, как и чиновников, всех военных считал глупыми и не находил нужным стесняться с ними.
— О чем вы тут мечтали? — опять впадая в привычный снисходительно-презрительный тон, заговорил он.
Владимир Иванович был уверен, что хозяин так же вежливо и чересчур подробно ответит: «Я тут ни о чем не мечтал…»
Но вместо того подпрапорщик Гололобов, не подымая головы, ответил:
— Я думал о смерти.
Владимир Иванович чуть не прыснул со смеху, до того несовместимой с белобрысою физиономией подпрапорщика показалась ему такая глубокая и значительная мысль. Он удивился и засмеялся.
— Во-от как! Что же это вам пришли в голову такие мрачные мысли?
— Каждый человек обязан думать о своей смерти.
— И каяться в своих прегрешениях, вольных и невольных! — пошутил Владимир Иванович.
— Нет. Просто думать о своей смерти, — совершенно спокойно и вежливо ответил Гололобов.
— Почему так уж обязан? — кладя локоть на стол и закладывая ногу на ногу, насмешливо спросил Владимир Иванович, каждую минуту с удовольствием ожидая, что подпрапорщик «сморозит» какую-нибудь глупость, что казалось ему обязательным для подпрапорщика.
— Потому что каждый человек должен умереть, — ответил тем же тоном Гололобов.
— Да… ну, это еще недостаточная причина! — возразил Владимир Иванович и подумал: «Он, должно быть, не русский, потому что уж очень правильно выражается…»
И ему вдруг почему-то стало неприятно
— А я думаю, что причина эта — совершенно достаточна, — сказал Гололобов.
— Не будем спорить! — насмешливо согласился Владимир Иванович, и ему стало неприятно еще и то, что считающийся им за глупого и ограниченного человека подпрапорщик Гололобов думал и говорил о такой серьезной, глубокой и страшной вещи, как смерть.
— Спорить не надо, а надо готовиться, — сказал Гололобов.
— Что? — высоко поднял брови Владимир Иванович и рассмеялся, потому что эта последняя фраза подпрапорщика показалась ему именно тою глупостью, которую он от него ожидал.
— Да на кой же черт вам о ней думать? — уже окончательно небрежно и готовясь встать, возразил Владимир Иванович.
Гололобов поднял голову, посмотрел на него и, как бы удивляясь, сказал:
— Но ведь я уже говорил, что каждый человек обязан думать о своей смерти.
«Да он идиот, что ли?» — с внезапным раздражением подумал Владимир Иванович.
— Это почему же? — спросил он почти сквозь зубы.
— Я уже на этот вопрос ответил вам, — заметил подпрапорщик.
— Черт знает, что вы мне ответили! — с грубостью самоуверенного человека, которого раздражает непривычное сопротивление, и сам удивляясь своей грубости, возразил Владимир Иванович. — Будто оттого, что я каждый день непременно должен пить и есть и спать, или оттого, что я непременно состарюсь в свое время и приобрету морщины, лысину и прочее, так я и должен постоянно думать о еде, спанье, лысине и тому подобных глупостях!
— Нет, — медленно и грустно покачал головой подпрапорщик. — Вы сами сказали, что все это глупости, а о глупостях думать не надо. Но смерть не глупость.
— Да мало ли о чем мы и очень умном никогда не думаем… Да и что такое смерть? Придет смерть — помирать будем. Я, например, отношусь к этой неприятности совершенно равнодушно.
— Этого не может быть, — качнул головой Гололобов. — Никто не может относиться равнодушно к такой ужасной вещи, как смерть.
— А вот я отношусь! — пожал плечами Владимир Иванович.
— Это означает только то, что вы еще не сознаете своего положения.
«Ишь ты! Скажите! Ах ты, болван гололобый!» — густо краснея, подумал Владимир Иванович.
Хотя он знал, что каждый человек считает себя если не умнее, то не глупее других, но здоровая самоуверенность его была так велика, что, говоря с человеком глупее себя, а таковыми считал он всех, с кем говорил, он бессознательно воображал, что всякий сознает его умственное превосходство над собою. И теперь, когда из слов и тона Гололобова он понял, что тот не только не признает его превосходства, но даже, напротив, убежден в своем, Владимир Иванович почувствовал что-то близкое к оскорблению. Но вместе с тем в нем явилось жгучее и досадное желание во что бы то ни стало доказать, что он — неизмеримо выше, а подпрапорщик прямо дурак. В эту минуту он бессознательно ненавидел подпрапорщика.