Подробности войны
Шрифт:
Немец пал духом, услышав в словах комиссара не только отказ, но категорическое осуждение. Через минуту он уже стоял на четвереньках, уткнувшись лицом в холодную землю, и рыдал так, что было видно со стороны, как сотрясалось все его грузное, разжиревшее тело.
Потом он будто обрадовался и неожиданно с криком бросился из землянки. Он вопил что есть силы. Мы выскочили за ним. Он был уже на дороге, когда комиссар прицелился и выстрелил.
После выстрела немец не остановился, а, подгоняемый пулей, судорожно сунулся вперед и растянулся, рухнув на землю.
Весь этот день я шел за комиссаром, не поднимая головы. Было нехорошо.
На привале комиссар порылся в карманах и, не найдя ничего, спросил:
– Эх, сейчас бы самый раз закурить!
Вспомнив о немецких сигаретах, я сказал ему, что в вещах убитого немца были две пачки сигарет, но они упали в траву, и я не поднял их, думал, не пригодятся.
Комиссар укоризненно посмотрел, покачал головой и с обидой сказал:
– Ну вот, ты считаешь себя хорошим человеком, а ты самая настоящая свинья.
И я вдруг с замиранием сердца вспомнил капитана, который вывел меня из первого окружения и который так мучительно захотел курить, когда показалось, что все трудности позади. И мне стало страшно за комиссара.
А старший политрук задумался и заговорил как-то непривычно мягко:
– Вот видишь, лейтенант, если разделить пополам, мы уже по одному имеем. Представляешь, если бы каждый боец Красной Армии убил хотя бы одного немца, что было бы? Только по одному на брата! Была бы победа. Сейчас мы с тобой можем умирать спокойно.
Но мы не умерли: ни старший политрук Егоров, ни я. Жестокая судьба войны прошла мимо, и мы еще долго ходили по фронтовым дорогам - и вместе, и порознь.
НИЧЕЙНЫЙ ПОРОСЕНОК
Ослабленная боями, обессиленная дивизия была выведена с главного направления и встала в оборону на широком фронте с задачей удержать участок, на котором противник не проявлял активных действий. Мы заняли траншеи, блиндажи и землянки, сооруженные до нас, и несли караульную службу.
Моя рота была вытянута на полтора километра.
На ничейной земле растаял снег, и кое-где появились редкие кустики зелени да проглядывали местами какие-то желтые цветочки, названия которых никто не знал.
Солдаты отдыхали: кто в траншее, кто в землянке. Часовые несли службу наблюдения и ввиду того, что вот уже несколько дней было тихо, дремали, разморенные покоем, весенним теплом и голодом.
Мы сидели в землянке втроем: комиссар батальона старший политрук Егоров, заместитель командира батальона старший лейтенант Логунов и я.
Усталые и отощавшие до предела, мы вяло о чем-то говорили, мечтая вслух: вот сейчас бы буханку хлеба и банку мясных консервов! Да после этого поспать! Да в баню сходить! Да опять поесть! Наше воображение было не в силах придумать ничего лучшего. Не хватало фантазии...
Сидели долго, потом комиссар собрался уходить, Опираясь на руки, он с трудом приподнялся, навалился на косяк и встал. Замкомбат был моложе, поэтому поднялся легче.
– Ты смотри, ротный, - говорил мне на прощание комиссар, - голод голодом, а
Когда они вышли и сработанная ротным умельцем дощатая дверь со скрипом встала на свое место, я услышал какой-то шум, доносившийся снаружи. Кто-то резко, пронзительно кричал. Я выскочил в траншею.
– Кого там режут?
– спросил комиссар, остановившись и обернувшись ко мне.
Я высунулся из траншеи, посмотрел на ничейную землю и удивился.
– Ну что рот открыл?
– спросил комиссар.
– Смотрите!
Прямо на нас из немецкой траншеи бежал солдат. Он был в шинели, нараспашку, бежал пригнувшись, размахивая длинной палкой, и что-то визгливо и требовательно кричал.
Вглядевшись внимательнее, мы увидели поросенка. Белый, чистенький, розоватый, он, быстро перебирая ногами, будто катился к нашей траншее, низко опустив рыльце, спокойно похрюкивая и не обращая ни на кого внимания.
Немец старался обойти поросенка и заходил сбоку. Но тот прорывался вперед и сейчас уже бежал вдоль фронта, издеваясь над немцем и явно прибавляя ходу. Мне показалось, они довольно долго неслись вдоль траншеи: немец - чуть ближе, поросенок - подальше. На немце была кепка с длинным козырьком, которая чудом держалась на голове, а длинные худые ноги, казалось, вот-вот выскочат из коротких сапог с широкими голенищами.
С той и другой стороны за поросенком и бегущим за ним немецким солдатом с интересом наблюдали десятки глаз. Мы высунулись из траншеи. Комиссар даже подпрыгнул, у него захватило дух, и он с хрипом и досадой прокричал:
– Смотри, ребята, не упусти поросенка. Сам бог дает!
Но немец прибавил прыти и в несколько прыжков обошел поросенка. Тот теперь уже бежал к немцам, а комиссар кричал:
– Не выпускай его, ребята! Стреляй, сукины сыны!
Я бросился к часовому, выхватил у него из рук винтовку, загнал патрон в патронник, приложился, прицелился в немца, нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Стараясь оправдаться, я крикнул комиссару:
– Осечка!
Тот ответил коротко:
– Растяпа!
Я перезарядил винтовку, снова прицелился и, когда произошел выстрел, услышал вокруг пальбу и увидел, как земля вокруг бегущего солдата взрывается рикошетами.
Немец прыгал через воронки, уже забыв о поросенке, стараясь унести ноги подобру-поздорову. А поросенок все так же деловито и сосредоточенно, не отвлекаясь по сторонам, катился по полю, наклонив рыльце и обнюхивая перед собой талую, медленно просыхающую землю.
Стрельба прекратилась, когда немец, будто споткнувшись обо что-то, резко пригнулся, сделал несколько неуверенных, неуправляемых шагов и упал. В это время поросенок укатился в траншею, и больше мы его, конечно, не видели.